Голос Ла Сурса постепенно крепнет. Он заканчивает очень громко:

— Они думают, что мы сдрейфим и согласимся на их условия.

Он поднимает кулак над головой.

— Но они просчитались, и мы им это докажем!

Кулак гулко ударяет по столу. Зал разражается аплодисментами. Тогда обстоятельно, не спеша Ла Суре излагает мысль, которая созрела за последнее время на стройке: все останутся на своих местах как ни в чем не бывало. Строительство будет продолжаться, с хозяевами или без хозяев, с благословением или без благословения министерства, с помощью или без помощи Акционерного общества. Мы сами продолжим работу и заставим разморозить стройку. Мы заставим правительство нам платить. Мы будем работать для трудящихся, для самих себя.

На этот раз молчание длится очень долго. Рабочие много раз говорили об этом, но никогда еще вопрос не поднимался, так сказать, официально. И вот теперь надо ответить «да» или «нет».

Ла Суре садится и говорит что‑то на ухо Баро. Затем обращается к собранию:

— Приступим к обсуждению, товарищи.

Зал постепенно оживает. Рабочие переговариваются, понизив голос. Вокруг столов образуются небольшие группы. Ла Суре встает с места и заявляет:

— Не обсуждайте вопроса втихомолку. То, что вы говорите, интересует всех нас. Прошу выступать по очереди.

Опять становится тихо. Поднимается папаша Удон. Со всех сторон раздаются насмешливые возгласы. Резким движением он сдвигает фуражку на затылок и кладет руки на живот, который ему никак не удается стянуть поясом.

— Вот уже тридцать лет, как я работаю строителем. Когда я в первый раз пришел на стройку, я был вот этакий, от горшка два вершка.

— И брюха у тебя еще не было, — кричит чей‑то голос.

— Дай ему говорить! — протестуют другие.

Удон пожимает широченными плечами. Он привык, что все подшучивают над его толщиной.

— Я немало знавал строек на своем веку, за тридцать лет, — продолжает он. — И немало видал забастовок. Но такой забастовки никогда не видал. Для меня забастовка — это когда бросаешь работу. А ты хочешь, чтобы мы еще больше гнули спину. К чему это?

Гул прокатывается по залу, слышатся голоса:

— Ты не понял…

— Это правительство не хочет, чтобы ты работал…

Удон с достоинством опускается на свое место. Не оборачиваясь, он машет руками сидящим сзади рабочим, всем своим видом показывая, что прекрасно все понимает.

Ла Суре требует тишины.

— Погодите, мы ответим после на все вопросы. Кто еще просит слова?

Но тут встает Баро. Он говорит, обращаясь к Ла Сурсу:

— На мой взгляд, лучше сразу отвечать на каждый вопрос. Таким путем мы сможем кое‑что уточнить и, пожалуй, предупредим новые вопросы, а это внесет ясность в дискуссию. — Потом поворачивается к Удону: — Ты сказал, что никогда не видел такой забастовки? Видишь ли, дело в том, что мы никогда и не попадали в такое положение. Я говорю не только о международном положении, не только о внутреннем положении Франции. Но если мы рассмотрим особое положение Новостройки в рамках общего положения…

Он вкратце напоминает о страданиях, о несчастьях, которые принесла с собой зима. Жилищная проблема находится в центре внимания всего населения.

— Мы обратимся к депутатам и к другим избранникам народа; неужели хоть один из них откажет нам в поддержке? Мы всюду найдем союзников…

Все смотрят на Удона, который продолжает недоверчиво качать головой.

— Все — таки я никогда не видал такой забастовки, — говорит он, — как же это так, вместо того чтобы сидеть сложа руки, придется гнуть спину, не получая за это ни гроша? Но я вовсе не хочу сказать, что это плохо, заметь…

Тогда встает Марио, рабочий — иммигрант.

— У нас, в Италии, это часто делали. Так делали на верфях Ансальдо в Генуе, на Ильва Бользането. На верфи Империя патроне закрыли ворота. Рабочие были внутри. Они построили грузовое судно совсем одни. Тогда патроне вернулись и приняли заказ от Советского Союза на три судна…

В зале слышится гул голосов, рабочие опять начинают переговариваться. Внезапно наступает тишина: папаша Гобар встает из‑за стола. Он почти касается лампы носом, и в ярком свете хорошо виден его лиловатый старческий румянец.

— Я за эту форму борьбы. Но одного желания мало, надо иметь еще и материальные средства. Кто будет нам поставлять цемент, железо, доски? Без строительных материалов все это — пустая затея. А вряд ли торговцы отдадут нам даром свое барахло, так просто, ради наших прекрасных глаз.

Ла Суре встает, чтобы ответить.

— Тут, ребята, мы заранее себя оградили. Когда стало ясно, что нас ждет, мы приняли меры и сделали массовые заказы. Сегодня же утром получим немало строительных материалов, которые позволят нам продержаться, и довольно долго. — Он понижает голос. — Удалось договориться с начальником строительства. Бурвиль, как и мы, находится под ударом, вот почему он готов оказать нам подмогу, если понадобится.

Гул голосов становится громче. Разговоры оживленнее.

Встает с места грузный Пантон. О себе он говорил так: «Двадцать шесть лет, сто двадцать шесть кило, купить готовую рубашку невозможно. Приходится шить на заказ по три тысячи монет за штуку. Пантон, или иначе Панталон, потому что так легче запомнить».

— Ладно, согласен. Будем вкалывать без хозяина. Будем вкалывать без заработной платы. Но что же мы станем жевать в таком случае?

Он садится, скамья под ним трещит. Ла Суре бросается в бой:

— Ты ведь участвовал в забастовках, Панталон? Знаешь, как это бывает? Существует солидарность, сборы в пользу бастующих, ребята с других строек работают для них сверхурочно, торговцы бесплатно дают им продукты. Тебе нужно это разжевывать, что ли? Тут наша забастовка ничем не отличается от других. Разница только в том, что мы будем работать. Да, попотеть придется. Не просто отработать свою смену, как обычно, но лучше, чем обычно, и, кроме того, немало потопать туда — сюда: участвовать во всяких делегациях, выступать на других стройках, на рынках, добывать средства, продавать железный лом, старую бумагу, считать гроши, оплачивать проезд наших делегаций в Национальное собрание, в Министерство реконструкции и городского строительства. Придется вкалывать и во время смены и после смены, сделать за день вдвое, втрое больше, чем положено. Но надо знать, согласны вы или нет поднатужиться, черт возьми!

— Да!

Собравшиеся с напряженным вниманием слушали горячую речь делегата, и чей‑то голос, только один голос, выкрикнул только одно слово, но все его услышали:

— Да!

Ла Суре сразу умолк, затаил дыхание. Он смотрит на того, кто крикнул. Это Жако. Он смотрит на тех, кто сидит за столом вместе с Жако, — одни молодые лица. Тогда делегат широко улыбается и протягивает руки в сторону Жако.

— Вы слышали? Он ответил не задумываясь, не колеблясь. — вот она какова, наша молодежь!

Все взоры устремляются на Жако, он опускает глаза, передергивает плечами, чрезвычайно смущенный.

— Когда потребуется, мы будем на месте.

Все присутствующие, как один человек, поворачивают головы в ту сторону, откуда раздался этот новый возглас. Длинный Шарбен стоит, преисполненный серьезности, и не спускает глаз с Жако.

— Все наши ребята… Можете на нас рассчитывать… — Он делает паузу и уточняет: — На ребят из Шанклозона.

Жако, Клод, Виктор, Жюльен, Октав, Рири и Мимиль сразу вскакивают и вызывающе смотрят на группу Шарбена.

Громкий смех прокатывается по залу. Только молодежь не смеется. Баро не без труда восстановил тишину, прежде чем приступить к голосованию. Решение начать эту необычную забастовку принимается единогласно.

Когда все уже собрались уходить, Баро крикнул:

— Одно только слово, товарищи! Мы сейчас начнем работать по — новому, без хозяев. Но будьте очень осторожны, отныне мы уже не пользуемся социальным страхованием. Итак, будьте осторожны, главное, остерегайтесь несчастных случаев. Будьте осторожны, товарищи!

— Ты что думаешь, обычно мы не осторожны?.. — проворчал кто‑то.