— Знаешь, сколько получают парашютисты? — спросил Морис. — Больше ста тысяч при вербовке и столько же при отправке. А там, на месте, больше пятидесяти тысяч франков в месяц.
— Не считая всяких спекуляций и сделок, — заметил Милу.
— Не нужно даже спекуляций. Представляешь себе: пятьдесят тысяч в месяц?..
Он на минуту задумался:
— А главное, военным не на что и тратить деньги. И если ведешь себя скромно…
Милу с любопытством посмотрел на приятеля. Морис отвернулся и весь ушел в созерцание ночи, прорезанной, словно молниями, лучами фонарей.
— На военной службе никогда не ведут себя скромно, знаешь.
Морис не обернулся. Милу вынул пачку сигарет.
— На вот, возьми.
Морис взял сигарету. Они закурили. Морис посмотрел на Милу, затем на кончик сигареты. Наконец, проговорил:
— Сегодня утром я получил расчет.
— Чем провинился?
— Ничем. Мертвый сезон.
— Ах да… мертвый сезон.
Вдруг на Милу напал смех.
— Значит, ты теперь вроде нас, вроде Жако и меня. Ищешь работу…
Но Морис не смеялся, Милу почувствовал, что смеется один, и прошептал:
— Да, конечно, для тебя…
Морис не расслышал:
— Что ты говоришь?
— Ничего. Не огорчайся. — Милу толкнул приятеля локтем в бок. — Я уже нашел работу. Специализируюсь по центральному отоплению.
Морис был сумрачен по — прежнему. Милу снова толкнул его в бок.
— Центральное отопление… представляешь себе, как это здорово зимой! Шикарная жизнь — в тепле.
Они не сказали больше ни слова до самой станции.
— А как это оплачивается?
— Не слишком хорошо. Девяносто франков…
Их поглотила ночь. Свет в городе не горел… Электрическая компания Франции все еще придерживалась летнего расписания.
Для Жако пробуждение по утрам было теперь невеселым. День представлялся ему зияющей черной ямой, и впереди не было ничего, кроме неизбежных поисков работы. Надо было умываться в ледяном помещении и прежде всего вскипятить чайник, чтобы отогреть колодезный насос. К тому же спал Жако плохо. Лулу кашлял все ночи напролет. У мальчика бывали такие приступы, что он мог хоть кого разбудить.
— У тебя плохой вид, Жако. Лулу очень кашлял сегодня, да? — спросила мать.
— Не переставая.
Жако на минуту задумался, подняв кисточку для бритья, и попытался объяснить:
— Временами даже через определенные промежутки…
— Каждые полчаса до двух утра, а после двух каждый
* * *
час
— Ты тоже слушала, мама?
— Да, я глаз не могла сомкнуть всю ночь.
— Не беспокойся, мама, это ничего… он простыл немного.
Мать размешала сахар на дне кружки, допила последний глоток, поставила кружку с торчавшей из нее ложечкой на край раковины и вздохнула:
— Думается мне, болезнь у него серьезная.
Скрипнула старая калитка.
— Это Амбруаз, — сказала мать.
Но Амбруаз не сразу вошел в дом. Он любил немного потоптаться в садике — оглядывал все вокруг, вдыхал полной грудью свежий утренний воздух, прежде чем запереться в душной комнате.
Он поздоровался с матерью и смущенно пожал руку Жако.
— Ты не очень замерз этой ночью, Амбруаз? — спросила мать.
— Гм… нет.
Он повесил сумку и нерешительно переступал с ноги на ногу, машинально похлопывая себя по бокам широченными ладонями.
— Следующую неделю я буду работать в дневную смену.
Наверху, в комнате Лулу, послышался кашель, визгливый, как вой сирены. Мать вздрогнула. Но Жако уже мчался по лестнице.
— Погоди, мам, я посмотрю…
— Вот, возьми тазик, а то, может, Лулу станет рвать..«
Лулу сидел на кроватке, опираясь на худенькие ручонки, он опустил голову и прижал подбородок к груди. Глаза были закрыты, лицо в красных пятнах, крупные слезы катились по щекам. Во время приступов кашля все хилое тельце ребенка содрогалось. Сперва начинали дрожать ноги, а вместе с ними и одеяло, под конец кашель переходил в хриплый свист и голова мальчика беспомощно болталась во все стороны.
— Скорей! Скорей!
Не открывая глаз, он показал рукой на тазик, который держал брат. Жако подставил его под подбородок Лулу, и мальчика сразу стало рвать мучительными резкими толчками, словно через силу. Когда ему показалось, что приступ прошел, Лулу поднял на брата полные слез глаза, слабо улыбнулся, но почти тотчас же вынужден был снова нагибаться над тазиком.
Через плечо мальчика Жако сокрушенно смотрел на мать, ожидавшую с чистым полотенцем в руках.
Подбитые гвоздями башмаки застучали по ступеням узкой деревянной лестницы: Амбруаз тоже поднимался наверх.
После приступа Лулу сидел в кроватке и вытирал лицо полотенцем. Теперь уже он был мертвенно — бледен. Видя, что все домашние собрались вокруг него, мальчик испугался.
— Я немнозецко болен… — прошептал он, пытаясь сам себя успокоить.
Лулу посмотрел сперва на Жако, потом на мать, потом на отца и сразу перестал улыбаться. Тогда Жако в свою очередь посмотрел на Амбруаза, мать тоже остановила свой взгляд на главе семейства.
— Надо позвать доктора, — ^ сказал Амбруаз.
Лулу принялся хныкать:
— Не хоцу. Не хоцу доктора. Он сделает больно…
Амбруаз взглянул на плащ и на кашне Жако, собравшегося уходить. Нерешительно проговорил:
— Ты едешь в Париж, чтобы..? Ты еще ничего..?
Амбруаз лишь в исключительных случаях оканчивал начатую фразу. Обычно он с трудом выжимал из себя слова, точно волочил усталые ноги, и часть слов неизменно терялась в пути.
— Милу уже нашел работу, — поспешил сообщить Жако.
Амбруаз продолжал смотреть на него, качая головой.
— По части центрального отопления, — уточнил Жако.
— А… — протянул Амбруаз.
— Только он немного зарабатывает там…
— Ну что ж, — сказал Амбруаз.
Он вышел из комнаты. Деревянные ступеньки лестницы заскрипели под его тяжелыми шагами. Потом в кухне звякнула о кружку чайная ложечка, засвистел газ и с треском вспыхнул от поднесенной спички.
— Послушай, я не хоцу, чтобы приходил доктор.
Жако провел рукой по волосам мальчика и направился к двери.
— Жако, послушай, останься со мной… — умолял Лулу.
— Я еще не ухожу. Спущусь на минутку и потом вернусь.
— Ладно, тогда оставь пальто.
— Хорошо, сейчас… — неопределенно пробормотал Жако, выходя за дверь.
— Знацит, ты уходишь! Да, уходишь! Вот видишь, ты уходишь!
И Лулу снова затянул свою песенку:
— Не хоцу доктора! Не хоцу, чтобы он приходил! Не хоцу!..
Сполоснув таз у колодца, вернулась мать.
— Будь у нас хоть вода в доме! — вздохнула она.
Мать потянула дверную ручку, но дверь так и не закрылась.
— Послушай, Жако, придется все‑таки кому‑нибудь из вас починить дверь, тебе или отцу…
Выходя, Жако осмотрел дверь. Дверная петля была цела, но косяк треснул и отстал от облупившейся стены.
* * *
Нужно было перебрать несколько досок, сколотить их гвоздями, зашпаклевать щели. Казалось, в этом бараке нет ничего целого, крепкого. Все точно поражено болезнью или старостью — каждый камень, каждая рама, каждая черепица. Двери плохо закрываются, окна перекосило, печи дымят. Штукатурка страдает неизлечимой проказой, стены изрезаны длинными трещинами, похожими на татуировку, водосточные трубы проржавели. Пол покоробился, и от этого двери либо не сдвинешь с места, либо они без удержу хлопают. На обоях и на штукатурке выступают неизвестно откуда появившиеся пятна, можно подумать, что стены сами порождают их. Нижняя ступенька лестницы неудержимо оседает. Под нее для устойчивости подложили кирпич, но и он тоже куда‑то проваливается. Вся крыша в глубоких ранах, сквозь которые видно небо. Сырость размягчает самый остов здания. Оно вбирает в себя воду, как промокашка. По закону капиллярности вода просачивается между камнями, между кирпичами, и весь барак словно разбухает. Он кажется тяжелым, усталым, обрюзгшим, как больной водянкой. Стены коридора без устали плачут, а зимой сверкают ледяными узорами. Гвозди входят в перегородку, как в масло, но затем она начинает исподтишка выталкивать их обратно, и в одно прекрасное утро, убирая комнату, обнаруживаешь, что они все на полу. Проказа переходит со стен на мебель. Через три дня после своего водворения в доме новый стул уже приходит в дряхлость. Он скрипуче охает, деревянные части расползаются, соломенное сидение гниет. Ветхая одежда, которую отнесли на чердак, старая обувь, валяющаяся среди хлама под лестницей, покрываются гонким слоем плесени. Мебель покупалась от случая к случаю в зависимости от размера получки, поэтому ни одна вещь не подходит к другой, и все они словно огорчены, что попали в такую дурную компанию. Ремонт производится нерегулярно и не дает никаких результатов. При виде медленного разрушения здания у самого деятельного хозяина, у самой расторопной хозяйки опускаются руки. Ничто в доме не кажется прочным, устойчивым, настоящим. На всем лежит печать чего‑то временного, нездорового, недоделанного. Живут здесь, как на биваке. Занавески, которые радовали взгляд в магазине, повисли на окнах барака, как старые тряпки. Жаль поместить что‑нибудь новое в этот мир медленного умирания вещей, где все приходит в негодность. Бедность и новизна не вяжутся между собой.
