И его снова одолело сомнение в правильности решения, которое они вдвоем приняли тогда.

Стоило ему закрыть глаза, даже сейчас, под палящим полуденным солнцем, как перед ним снова вставала та же картина: изголодавшийся, беспомощный, умирающий человек, который уполз с тропинки и скрылся в непроходимых зарослях, чтобы его не смогли найти, даже если один или оба его спутника сразу отправятся на поиски. Жирные мухи ползали по его лицу, а он не осмеливался (или просто не мог?) поднять руку и согнать их. Голодная черная птица сидела на обломке мертвого дерева и терпеливо ждала, под водой затаился аллигатор, а бесчисленные ползучие, пресмыкающиеся и прыгающие твари кишели в траве и в низкорослых кустах.

Видение всегда было неизменным — застывшая и ужасная картина, нарисованная единым росчерком воображения, которое затем отступило и оставило ее пламенеть во всех мучительных подробностях.

Теперь вот Китти лежала и стонала сквозь сцепленные зубы — старая и ни на что не годная женщина в компании старого и ни на что не годного мужчины. Китти — с морщинистым лицом, слипшимися в сосульки волосами и ужасной худобой — и с тем неуловимым духом вечной юности, который неизвестно каким образом жил внутри ее тела.

Надо сходить и принести воды, думал Альден. Обтереть ей лицо и руки, заставить ее сделать глоток-другой. Но эта вода едва ли годилась для питья: затхлая и стоячая, она пахла гнилью и отдавала привкусом мертвечины, мысль о которой Альден изо всех сил старался выбросить из головы.

Он подошел к небольшой котомке, которая принадлежала Китти, и вытащил оттуда помятую и закопченную соусницу — единственную посудину, которую они с собой захватили.

Осторожно ступая по крошечному островку, на котором они устроились на ночлег, Альден подошел к краю воды и оглядел ее придирчивым взглядом, выискивая местечко, где вода казалась наименее ядовитой. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что это глупо: вода везде одинаковая, куда ни глянь.

Это была мерзкая жидкость из мерзкого болота, которое вот уже семь дней испытывало их на прочность, которое пыталось поймать их, задержать в пути, которое кусало и жалило их и пыталось свести их с ума, которое ждало, зная, что рано или поздно они допустят промах, или оступятся, или упадут — окажутся в его власти.

Альден поежился. Он вдруг осознал, что впервые за все время у него возникла подобная мысль. Ни разу еще он не задумывался об этом; он просто боролся. Вся его энергия была направлена на то, чтобы преодолеть следующий ярд земли, а за ним еще следующий, и еще…

Время утратило свое значение и измерялось лишь человеческой выносливостью. Расстояние потеряло важность, ибо болото уходило во все стороны, насколько хватало взгляда. Оно было повсюду, у него не было ни конца ни края.

То были убийственные семь дней, и первые два из них он был убежден, что ему это не под силу, что следующий день станет для него последним. Но за каждым днем наступал новый, а потом и тот тоже подходил к своему мучительному концу.

Из них троих он единственный все еще оставался на ногах. И вот что еще было странно: теперь он знал, что впереди у него будет еще один день, что впереди у него будет еще много дней. Он мог идти вперед вечно, если это займет вечность. Теперь болото никогда не сможет остановить его. Где-то посреди этой ужасной непроходимой зелени он нашел в себе скрытую силу и обрел второе дыхание.

Интересно, откуда все это взялось, недоумевал он. Что представляла собой эта внутренняя сила? Из какого источника он черпал ее?

Возможно, это произошло потому, что его вела несокрушимая воля?

И снова он стоял у окна, гадая, будет ли бабочка на этот раз, или бабочки бывают только в детстве. Но ни на миг не сомневаясь в том, что магия все еще здесь, что она была столь сильной и сияющей, что не померкла даже через тридцать лет.

И он вышел из дома и сел под деревом, как сидел в тот далекий день, когда был ребенком, и протянул руки ладонями вверх, и странная карточка легла ему на ладонь. Он чувствовал прикосновение магии и ощущал в воздухе новую свежесть, но она была не такой, потому что с неба не сыпались желтые листья.

Он дождался заморозков, и, когда они ударили, снова вышел из дома и сел под деревом, и листья падали на землю, словно замедленные капли дождя. Он закрыл глаза, втянул ноздрями осенний воздух, еле уловимо отдающий дымком, ощутил на лице ласковое солнышко, и все было в точности так, как в тот такой далекий день. Осенний день из его детства никуда не делся, он все еще был с ним.

Альден сидел под деревом, протянув руки, и на ладони у него лежала карточка, но ничего не происходило. Потом, как будто он не дождался этого в тот далекий день, желтый лист — золотое совершенство — спорхнул вниз, лег поверх карты и на мгновение неподвижно застыл.

А потом внезапно лист исчез, а на его месте очутился предмет, который был нарисован на карте: что-то вроде шарика трех дюймов диаметром; шарик походил на гигантскую ягоду крыжовника, сплошь утыканную колючими шипами. Шарик вдруг завибрировал, и Альден ощутил, как эта вибрация передается всему его телу.

В тот миг ему показалось, что с ним что-то происходит или он стал частью чего-то — чего-то мыслящего, живого (возможно, даже любящего), что трепетало совсем близко от него и одновременно очень далеко. Как будто это мыслящее и живое, чем бы оно ни было, протянуло палец и коснулось его, просто так, только затем, чтобы дать ему понять: оно здесь.

Альден присел, чтобы помятым закопченным соусником зачерпнуть воды из лужицы, которая показалась ему чуть прозрачней и чище, чем все остальное.

И все же там что-то было, подумал он. Что-то, с чем он за долгие годы познакомился, но по-настоящему так и не узнал. Что-то доброе, ибо оно обошлось с ним по-доброму. Что-то такое, у чего была цель, и оно подталкивало его к этой цели, но мягко, как хороший учитель подталкивает ученика к цели, которая в конце концов оказывается собственной целью ученика.

Маленькая вибрирующая ягода крыжовника была ключом к этому чему-то, раз уж она для этого понадобилась. Хотя, подумалось ему, слово «ключ» совершенно здесь не подходило, поскольку она не была ключом в том смысле, что он никогда не видел это что-то, не приближался к нему и не имел возможности выяснить, что это такое. Она была ключом лишь в том смысле, что это что-то существовало, было разумным и могло общаться.

Не разговаривать — общаться. И под конец, вспомнил он, это общение было прекрасным, хотя понимание, которое должно было бы прийти с общением, так до конца и не стало отчетливым.

Возможно, со временем, подумал Альден. Но их прервали, и именно поэтому он должен был вернуться назад, и как можно быстрее. Ведь это что-то не знает, почему он покинул его. Оно не понимает. Оно может подумать, что он умер, если у него есть понятие, включающее в себя такое состояние, как смерть. Или что он его покинул. Или что оно сделало что-то не так.

Альден зачерпнул полный соусник воды и распрямился, вслушиваясь в оглушительную утреннюю тишину.

Теперь он помнил. Но почему он не вспомнил раньше? Почему это воспоминание ускользало от него? Как он мог забыть?

Издалека Альден услышал его и, услышав, почувствовал, как ожила в нем надежда. Он напряженно ждал, надеясь услышать его снова, он очень хотел услышать его во второй раз, чтобы удостовериться, что не обманулся.

И он послышался в утреннем воздухе снова, еле различимый, но отчетливый — ни с чем не спутаешь — петушиный крик.

Альден развернулся и побежал обратно к костру.

На бегу он споткнулся, и соусник вылетел у него из рук. Он вскочил на ноги и оставил соусник валяться там, где тот упал.

Он бросился к Китти и рухнул на колени рядом с ней.

— Осталось всего несколько миль! — воскликнул он, — Я слышал петушиный крик. Край болота должен быть близко.

Альден протянул к ней руки и подсунул их под нее, поднял ее, устроил у себя на руках и крепко прижал к груди.

Кити застонала и заметалась.