Из-за его спины вдруг прозмеилось и сжалось вокруг талии механическое щупальце.

— Давайте-ка поглядим, что с вами, старина, — На этот раз голос был властный, строгий.

Щупальце довольно бесцеремонно увлекло его в диагностическую камеру. Гибкие металлические шланги заскользили под одеждой, бережно, но крепко перетягивая тело. Вскоре он был надежно обездвижен. Холодная жидкость под давлением брызнула в вену. Окружающее расплылось в его глазах.

— С вами все в порядке, — раздался твердый, жесткий голос. — Вы в гораздо лучшей форме, чем вчера.

Да уж, сказал он себе. Все в порядке. Настолько в порядке, что, когда он проснулся, ему сочли необходимым напомнить, кто он такой. Настолько в порядке, что ему вкатили наркотик, лишь бы удержать в иллюзорном спокойствии.

— Ну что ж… — В голосе вновь ощущалась нежность. — Вставайте и приступайте к завтраку.

Он заколебался на мгновение, пытаясь заставить себя думать. Кажется, у него была какая-то веская причина не есть завтрак, но теперь он ее забыл. Если только причина была действительно.

— Ну же, давайте, — вкрадчиво прошелестел голос.

Он прошаркал к столу и сел, тупо уставившись на чашку кофе и тарелку с омлетом.

— Теперь возьмите вилку и ешьте, — скомандовал голос, — Это ваш любимый завтрак. Вы говорили мне, что больше всего любите омлет. Ешьте, нам еще предстоит выбрать, чем заняться сегодня.

«Она снова давит на меня, — подумал он, — назойливо опекает меня, возится со мной, словно с капризным ребенком». Но он ничего не мог с этим поделать. Он мог лишь возмущаться — и только. На самом деле ее здесь не было. На самом деле здесь не было никого. Все было устроено так, чтобы он думал, будто здесь есть еще кто-то, но он точно знал, что находится на станции один. Возможно, он сумел бы что-либо предпринять, если бы не жидкость, которую периодически всаживали ему в руку в диагностической камере. Это средство блокировало его возмущение, заставляло думать, будто все идет хорошо, стирало недовольство из его сознания.

Впрочем, это не имело значения. Откровенно говоря, ничто не имело значения. Он пил свою мочу, он ел собственные фекалии, пусть даже переработанные, и это тоже не имело значения. И было еще нечто особенное, что он ел тоже, что-то совершенно ужасное, но он уже не мог вспомнить, что именно.

Он прикончил тарелку омлета и выпил чашку кофе, после чего снова раздался знакомый женский голос:

— Что мы желаем теперь? Чем бы вы хотели заняться? Я могу почитать вам, или поставить музыку, или поиграть с вами в карты или шахматы. Может быть, хотите рисовать? Вы ведь любите рисовать. У вас очень хорошо получается.

— Нет, черт возьми! — взорвался он, — Я не хочу рисовать!

— Почему? У вас должна быть причина. Раз вы отказываетесь от своего любимого занятия, должна быть причина.

Опять держит его за идиота, подумал он, использует школьную психологию и, хуже всего, лжет ему. Он не умел рисовать как следует. Мазню, которая у него выходила, с большой натяжкой можно было назвать рисунками. Однако она настаивала, что он хорошо рисует, руководствуясь убеждением, что самооценку впадающего в маразм старика необходимо все время поддерживать на должном уровне.

— Здесь нечего рисовать, — сказал он.

— Здесь множество вещей, которые можно нарисовать.

— Здесь нет деревьев, нет цветов, нет неба и облаков, нет людей. Здесь когда-то были растения, но теперь я в этом уже не уверен. Я больше не помню, как выглядят деревья и цветы. Они остались на Земле.

И еще на Земле остался его дом. Дом он тоже помнил смутно. На что тот был похож? Как выглядели другие люди? На что похожа река?..

— Вам не нужно видеть предметы, чтобы рисовать их, — нарушил его размышления женский голос, — Вы можете фантазировать.

«Разумеется, могу, — подумал он, — Но как нарисовать одиночество? Как изобразить огорчение и заброшенность?..»

Он ничего не ответил, и она спросила:

— Значит, вам ничем не хочется заняться?

Он промолчал. Зачем утруждать себя ответом синтезированному голосу, воспроизводимому процессором, набитым базами данных комитета социального обеспечения и дешевыми брошюрами по психологии? Зачем, подумал он, они идут на такие хлопоты, чтобы как следует позаботиться о нем?.. Хотя, если задуматься, пожалуй, это не так уж хлопотно, как может показаться. Космическая станция в любом случае собирала и обрабатывала научную информацию, наверняка выполняла другие задачи, о которых он не знал. И если такие станции используются также для того, чтобы убрать с перенаселенной Земли пожилых людей, эта забота стоит довольно дешево.

Он помнил, как они с Нэнси решили сделать космическую станцию своим домом. Их уговорил умный молодой человек с искренним и убедительным голосом, осторожно излагавший выгоды смены места жительства. Пожалуй, они бы так и не решились, если бы их дом не был предназначен на снос, чтобы освободить место для транспортной магистрали. После этого не имело значения, куда они отправятся или куда их отправят. «Вы покинете эту мировую крысиную гонку, — убеждал молодой человек, — Вы обретете мир и комфорт, в которых проведете оставшиеся вам годы; все будет сделано для вас. Все ваши друзья ушли, утеряно многое, что было вам дорого; нет причин здесь оставаться. Ваш сын? Он сможет приходить в центр управления полетом и видеть вас очень часто, пожалуй, даже чаще, чем сейчас, — впрочем, он и так не приходит. Более того, вы получите все, в чем нуждаетесь. Вам не придется готовить или убирать; вся работа будет выполняться автоматами. У вас больше не будет хлопот с докторами: на борту имеется автоматическая диагностическая камера. У вас будут музыкальные записи и пленки с книгами, и еще ваши любимые телевизионные программы».

Когда человек стареет, он становится беззащитным. Он не уверен в своих правах, и даже если они есть, не имеет мужества ни постоять за них, ни осадить власть, как бы сильно он ее ни презирал. Его сила уходит, ум понемногу теряет остроту, и человек устает бороться за то, что принадлежит ему по праву.

Теперь, думал он, здесь не осталось ничего, что могло скрасить его дни, но милосердная власть (еще более ненавистная из-за своих потуг выглядеть милосердной) с едва скрываемым презрением к старику делала вид, что все в порядке.

— Хорошо, — снова раздался голос механической социальной работницы, — тогда, поскольку вы не собираетесь ничего делать, я оставлю вас сидеть здесь, у левого борта. Вы можете полюбоваться видом в иллюминаторе.

— Нет смысла смотреть в иллюминатор, — сказал он, — Там нет ничего, чем можно любоваться.

— Вы ошибаетесь. Там, снаружи, прекрасные звезды.

Сидя у левого борта, он угрюмо смотрел на прекрасные звезды.

Роберт Эббот был известным человеком, поэтому доктор Артур Бентон выкроил для него два часа в самый разгар своего привычно напряженного дня. Когда десять дней назад Эббот позвонил, он очень настойчиво утверждал, что дело крайне важное.

Назначенный час приближался, и Бентон, поглядывая на часы и пытаясь выпроводить Эбби Клосон, которая рассматривала визит к врачу как выход в свет, в который раз задумался, что за важное дело могло привести Эббота в их крошечный городишко в Пенсильвании. Эббот писал книги на медицинские темы, и на его счету уже было два бестселлера: один про рак, другой про модные диеты. Врачи, с которыми он консультировался, все как на подбор были известными светилами, выдающимися медицинскими исследователями или маститыми специалистами, а он, подумал Бентон с уколом белой зависти, не выдающийся и не маститый. Он всего лишь замшелый провинциальный доктор: пилюли выписать, мазь выдать, сломанные руки-ноги в шину сложить, рану перебинтовать, младенца принять — и за всю свою жизнь не написал ни одной ученой статьи, не руководил ни одной исследовательской программой, не участвовал ни в одном медицинском изыскании. За более чем тридцать лет свой практики он не совершил ни единого достижения и не произнес ни единого слова, которое могло бы представлять хотя бы малейший интерес для такого человека, как Роберт Эббот.