Хэнк послушался, отложил саксофон и сделал два основательных глотка, чтоб наверстать упущенное, а к тому моменту, когда он вернул бутылку Верджу, машина разогналась, въехала на откос, и они очутились на автостраде. Модель «Т» радостно побежала по своей полосе и обогнала несколько других машин, отнюдь не стоявших на месте. Крылья гремели с удвоенной скоростью, а трескотня катушек магнето напоминала пулеметные очереди.

— Ну и ну, — восторженно заявил Вердж, — вы только гляньте на эту бабушку! В ней еще жизни на десятерых. Слушай, Хэнк, ты имеешь представление, куда мы держим путь?

— Ни малейшего, — ответил Хэнк и снова взялся за саксофон.

— А, черт, — сказал Вердж, — какая разница, куда мы едем, лишь бы ехать! Тут недавно был указатель, и на нем написано «Чикаго». А может, мы и правда едем в Чикаго?

Хэнк на минутку вынул мундштук изо рта.

— Может, и так. Меня это не волнует.

— Меня, в общем, тоже, — откликнулся старина Вердж, — Чикаго, эй, принимай гостей! Лишь бы выпивки хватило. Похоже, что хватит. Мы же прикладывались то и дело, а в бутылке еще больше половины…

— Ты не голоден, Вердж? — спросил Хэнк.

— Черт возьми, нет! — ответил Вердж, — Не голоден и спать не хочу. Никогда не чувствовал себя так хорошо во всей моей жизни. Лишь бы выпивки хватило и эта куча железа не вздумала развалиться…

Модель «Т» гремела и лязгала, но бежала наравне с целой стаей машин, мощных и обтекаемых, которые не гремели и не лязгали, — и Хэнк играл на саксофоне, а старина Вердж размахивал бутылкой и вопил всякий раз, когда дребезжащая старушка обставляла «линкольн» или «кадиллак». Луна висела в небе — и, кажется, на одном месте. Автострада перешла в платное шоссе, и перед ними мрачной тенью возникла первая кассовая будка.

— Надеюсь, у тебя есть мелочь, — сказал Вердж. — Что до меня, я пустой — шаром покати…

Однако мелочь не понадобилась, потому что, едва модель «Т» подкатила поближе, шлагбаум при въезде на платный участок поднялся, и громыхающая коробочка прошла под шлагбаум бесплатно.

— Все вышло по-нашему! — завопил Вердж, — С нас не берут платы — и не должны брать! Мы с тобой столько пережили, что нам теперь кое-что причитается…

Слева, чуть поодаль, выросла тень Чикаго. В башнях, громоздящихся вдоль озерного берега, сверкали ночные огни — но машина объехала город по длинной широкой дуге. И как только обогнула Чикаго и нижнюю часть озера, как только одолела затяжной поворот, похожий на рыболовный крючок, перед пассажирами открылся Нью-Йорк.

— Я не бывал в Нью-Йорке, — заявил Вердж, — но видел картинки Манхэттена, и чтоб мне провалиться, это Манхэттен. Только я не догадывался. Хэнк, что Чикаго и Манхэттен так близко друг от друга.

— Я тоже не догадывался, — ответил Хэнк, прерывая игру на саксе, — География, конечно, вверх тормашками, но какое нам к черту дело до географии? Пусть эта развалина шляется где угодно, весь мир теперь принадлежит нам…

Он вернулся к саксофону, а модель «Т» продолжала свою прогулку. Прогрохотала каньонами Манхэттена, объехала вокруг Бостона и спустилась назад к Вашингтону, к высокой игле одноименного монумента, и старику Эйбу Линкольну, сидящему в вечном раздумье на берегу Потомака.

Потом они спустились еще дальше к Ричмонду, проскочили мимо Атланты и долго скользили вдоль залитых лунным светом песков Флориды. Проехали по старинным дорогам под деревьями, обросшими бородатым мхом, и заметили вдали слева огни дряхлеющих кварталов Нью-Орлеана. А затем вновь направились на север, и машина вновь резвилась на гребне, а внизу опять расстилались чистенькие угодья и фермы. Луна висела там же, где и раньше, не двигаясь с места. Они путешествовали по миру, где раз и навсегда было три часа ночи.

— Знаешь, — произнес Вердж, — я бы не возражал, если б это длилось без конца. Не возражал бы, если б мы никогда не приехали туда, куда едем. Это так здорово — ехать и ехать, что не хочется узнавать, где конечная остановка. Почему бы тебе не отложить свою дудку и не хлебнуть еще чуток? У тебя же, наверное, во рту пересохло…

Хэнк отложил саксофон и потянулся за бутылкой.

— Знаешь, Вердж, у меня точно такое же чувство. Вроде бы нет никакого смысла беспокоиться о том, куда мы едем и что случится. Все равно нет и не может быть ничего лучшего, чем сейчас…

Там у темного павильона ему чуть не припомнился какой-то слух про старину Верджа, и он хотел даже упомянуть об этом, но хоть режь, не мог сообразить, какой такой слух. Теперь сообразил — но это оказалась такая мелочь, что вряд ли заслуживала упоминания. Ему рассказывали, что милый старина Вердж умер.

Он поднес бутылку к губам и приложился от души, и, ей-же-ей, в жизни не доводилось пробовать спиртного и вполовину столь же приятного на вкус. Он передал бутылку другу, снова взялся за саксофон и стал наигрывать, ощущая пьянящий восторг, — а призрак модели «Т» катил, погромыхивая, по залитой лунным светом дороге.

Его разбудила музыка. Раздался мягкий, приятный женский голос:

— Доброе утро. Вы Энсон Ли и в настоящий момент находитесь на заслуженном отдыхе. Космическая станция к вашим услугам.

Он сел на краю кровати, покачал ногами над полом, потер глаза кулаками, пробежал пятерней по своим жидким волосам. Было бы совсем неплохо снова упасть на кровать и поспать еще часок.

— Нас ждет сегодня столько интересного, мистер Ли. — Голос по-прежнему был ласковым, но ему показалось, что в нем мелькнула сталь. Женщина, судя по всему, была сучкой, как, впрочем, и все прочие особи женского пола. — Сейчас мы подберем для вас подходящий костюм, — журчал голос. — Вставайте и одевайтесь. Затем мы позавтракаем.

Я позавтракаю, подумал он. Не мы. Я. Черт возьми, тебе не нужен завтрак. Тебя здесь вообще нет.

Он потянулся за рубашкой.

— Мне не по вкусу новая одежда, — пожаловался он. — Я предпочитаю старую. Мне нравится, когда она обтирается на мне, пока я ее таскаю, и от этого становится удобнее. Почему я должен менять одежду каждый день? Я знаю, что вы делаете со старой. Каждую ночь вы бросаете ее в конвертер, после того как я раздеваюсь, чтобы лечь в кровать.

— Но это же замечательно, — возразил голос, — Каждое утро вы получаете новую и чистую одежду. Посмотрите, голубые брюки и зеленая рубашка. Вы любите голубой и зеленый цвета.

— Я люблю старую одежду, — заявил он.

— Новая гораздо гигиеничнее, — произнесла невидимая женщина. — И она вам очень идет. Она всегда хорошо сидит. У нас есть все ваши мерки.

Он надел рубашку. Затем встал и натянул брюки. Он знал, что смысла спорить нет: он никогда не добивался своего. Но раньше он очень любил носить старую одежду. Она была удобной и мягкой, и он таскал ее, пока совсем не снашивал. Он помнил свою старую одежду, которую надевал на рыбалку. Мерки снимали именно с нее. Но теперь у него не было одежды для рыбалки. Здесь негде ловить рыбу.

— Теперь, — мягко зазвенел голос, — мы позавтракаем. Омлет и тосты. Вы ведь любите омлет.

— Я не собираюсь завтракать, — сказал он, — Не нужен мне никакой омлет. Я могу ненароком съесть Нэнси.

— Что за глупости? — Голос больше не был таким милым, как раньше: теперь он звучал немного тверже, — Нэнси покинула нас, вы же помните…

— Говорите как есть: Нэнси умерла, — сказал он. — А ее тело вы бросили в конвертер. Вы все бросаете в конвертер. Вам нужно очень много энергии, чтобы поддерживать жизнедеятельность станции, поэтому всякий лишний предмет вы бросаете в конвертер для переработки в энергию. Я знаком с теорией, когда-то я был химиком. И знаю, как это работает. Материя превращается в энергию, энергия в материю. Замкнутый цикл, безотходная технология…

— Но Нэнси — это было так давно… Я думаю, нам лучше поесть, — Голос определенно больше не был ни милым, ни ласковым.

— Не важно, как давно это было. Нэнси в воздухе, которым я дышу. Нэнси в моей одежде. Нэнси может быть в этом омлете.