Что за жалкий мир, сказал себе Мартин, — ни денег, ни кредита нет и в помине, деловых перспектив почти нет, а может и нет вовсе. И самые смутные воспоминания о законности: каждый сам себе закон, если, конечно, хватает мускулов настоять на своем.

По-видимому, на Земле разразился экономический кризис всепланетного масштаба. Впрочем, полной уверенности в этом тоже не было: точными данными никто не располагал, да, пожалуй, никто и не интересовался тем, что творится на свете. Говорили, что еще существует радио, но в пропеченной солнцем убогой деревушке, близ которой его высадили, не оказалось ни одного приемника, не говоря уж о телевизорах, да и работает ли еще телевидение? А когда он спросил газету, на него посмотрели пустыми глазами: о газетах здесь просто не слыхивали.

Он притащился в деревушку месяца два назад. Жители шарахались от него, собирались кучками и разглядывали пугливо, будто дикого зверя, сбежавшего из своего логовища в дальних холмах. Прошло с полчаса, прежде чем один из самых старших рискнул подойти и заговорить. Видимо, старик пользовался в деревушке авторитетом, а главное, хоть и трясся не то от возраста, не то от страха, но изъяснялся на языке, который можно было понять, невзирая на множество незнакомых слов и интонаций. Выслушав Мартина и не поверив ему, старик покрутил пальцем у виска, обозначив тем самым, что незнакомец слаб рассудком.

После этого Мартину по доброте сердечной дали поесть и выделили место для ночлега. В последующие дни удалось с грехом пополам выяснить, что он попал в XXIII век, хотя назвать точный год собеседники затруднялись. Что оставалось делать? Разве что осыпать бессильными проклятиями длинномордого инопланетного урода: Мартин не сомневался, что именно Конепес ссадил его с невода посреди многообещающего рейса.

В деревушке он сумел кое-как протянуть несколько недель — сам не мог бы сказать сколько: тут было до смешного легко потерять счет чему угодно. Помогал полоть кукурузу — это занятие ему, пожалуй, даже понравилось. Чтобы напоить посевы, носил за полмили воду из упрямого ручейка, бурливого и извилистого: в самой деревушке воды не было. Научился ставить силки на кроликов, пробовал поднатореть в стрельбе из лука, правда, без особого успеха.

Жители постепенно перестали дичиться, и из разговоров удалось узнать, что к северу есть дорога чуть лучшего качества, чем ведущая в деревушку тропа, и что эта дорога выводит на другую, широкую и прямую, идущую с востока на запад; ну а уж по широкой дороге можно в конце концов попасть в города. Мартин сильно подозревал, что города на поверку будут мало чем отличаться от деревень, разве что домов и людей там побольше и жить чуть полегче. Ему говорили, что повсюду безработица, что торговля чахнет, а деньги исчезли совсем. Выходит, негодяй Конепес засадил его в страну и эпоху, погрязшие в глубочайшей депрессии.

По чистой случайности, рыская по деревушке, он натолкнулся на брошенную под навесом полуразбитую колымагу на солнечных батареях и, осмотрев ее, пришел к выводу, что она еще способна двигаться. Разыскал хозяина колымаги и убедился, что тому она вовсе не нужна: ездить некуда, да и неизвестно, как ездить. Торговались до седьмого пота, и Мартину удалось выменять колымагу на наручные часы. Хотя, по правде говоря, собственные часы были нужны мужику не больше, чем собственное средство передвижения: точное время дня в деревне имело не большее значение, чем год или день недели.

И вот он наконец сидит в овраге, выжидая, пока колымага не соберется с духом и не подзарядит аккумулятор. Накануне он добрался до широкой дороги, той самой, о которой ему рассказывали, и опознал в ней остаток одной из трансконтинентальных автострад, пересекавших некогда страну от побережья до побережья. Поскольку высадили его, по его представлениям, где-то на юго-западе Соединенных Штатов, он повернул на запад. До Тихоокеанского побережья не должно быть очень далеко, а там, наверное, сохранились большие города. Пусть даже они пришли в оскудение, но самый убогий город лучше деревушки, откуда он унес ноги.

За целый день, проведенный на автостраде, ему встретились только три машины — одна на солнечных батареях, поновее и покрасивее его колымаги, и две совсем допотопные, с двигателями внутреннего сгорания. Судя по сладковатому запаху выхлопных газов, эти две работали на спирту.

Запарковавшись на дне оврага, Мартин выкарабкался из ковшика единственного сохранившегося сиденья. Он изрядно устал: даже на относительно гладком покрытии автострады езда в таком ковшике превращалась в сущее наказание. Колымагу трясло, бросало из стороны в сторону, и за сутки каждая мышца тела налилась протестующей болью.

Отойдя от машины на пять шагов, он потянулся. В овраге царило безмолвие. Ветер сюда не проникал, и даже насекомые не залетали. В высоком бледно-голубом небе парила одинокая птица, может быть степной орел, а скорее, стервятник. Склоны оврага были размыты давними дождями, обезображены выветриванием, торчащие там и сям валуны и каменные пласты растрескались под свирепым солнцем и частично осыпались, выстлав дно хрусткой острой крошкой.

Неподалеку овраг делал крутой поворот. Мартин дошел до поворота и замер, уставясь на левый от себя склон: из осыпи высовывались мертвенно белые кости, поблескивал отполированный временем рог. Эрозия почвы потревожила чью-то могилу.

Череп был бычий, но слишком массивный даже для племенного быка, а уж мощный и длинный рог превосходил своими размерами всякое воображение. Очевидно, бизон. Только не тот бизон, который дожил в прериях Среднего Запада до XX века, а бизон доисторический, один из могучих зверей, на каких охотились первые племена, поселившиеся на американской земле.

Приглядевшись, Мартин заметил на дне оврага, как раз под черепом, беленькие осколки других костей. Сколько же лет прошло с тех пор, как эта ископаемая ныне тварь бродила по прериям, пощипывая травку? Тысячелетий двадцать, не меньше, — ведь нынешняя пустыня тогда, несомненно, была прерией… В прежние времена подобная находка сулила бы нашедшему определенную прибыль. Однако сейчас, если мир действительно впал в состояние столь плачевное, как рисовалось Мартину, о прибыли от древних костей нечего и мечтать. Сразу за черепом склон вспучивался, выдаваясь в овраг на четыре-пять футов, — маленький каменный форт устоял перед силами разрушения. Обогнув форт, Мартин зажмурился и остановился в недоумении: по глазам ударил отраженный солнечный луч. Так ярко солнце не могло отразиться ни от песка, ни от камня — от чего же тогда? Еще шаг — нестерпимый блеск погас, но отразившая луч точка все равно посверкивала.

Он медленно приблизился к ней и встал. Точка оказалась не точкой, а выступающим из почвы шлифованным шаром, очень похожим на те хрустальные шары, какие применяют ярмарочные гадальщики. Шар был размером с баскетбольный мяч и отличался удивительно гладкой поверхностью: Мартин даже увидел в ней самого себя, хоть и искаженного, как в кривом зеркале.

Он поднял руки, хотел вытащить шар из почвы — и тут шар заговорил.

«Добрый сэр, возьмите меня, заберите меня. Подарите мне тепло иной жизни, подарите мне свое участие. Я так давно в одиночестве!»

Мартин окаменел, руки остались вытянутыми, но шара так и не коснулись. Зубы в ужасе лязгнули друг о друга. Что-то обратилось к нему, проникнув прямо в мозг, поскольку никаких слышимых звуков не было, та же манера общения, какую предпочитало куклообразное создание по имени Шляпа.

«Освободите меня, — умолял голос. — Заберите меня и держите при себе. Я буду вам другом и преданным слугой. Я ничего не прошу, кроме права остаться с вами. Я не вынесу новых страданий в случае, если вы отвергнете меня, уйдете прочь от меня.»

Мартин попробовал ответить. Слова застряли в горле.

«Не надо меня бояться, — продолжал голос. — В нынешнем моем состоянии у меня нет средств причинить вам вред, а если б и были, я не захотел бы их применить. Я ждал вас так долго, целую вечность. Пожалуйста, добрый сэр, смилуйтесь надо мной. Вы моя последняя и единственная надежда. Другого шанса мне уже не представится. Я не в силах остаться один навсегда.»