– Я же говорил, что я заговоренный… Меня цыганка в Питере заговорила. Пройдешь войну, шепчет прямо в ухо, только искупаешься, а вот пули тебя не тронут.

Теперь мотобот на полном ходу мчался к шведскому сухогрузу. За ним, набирая скорость, гнался полицейский катер. Из-за мола показался спешащий на подмогу полицейским катер береговой охраны. Он был больше, на носу у него торчала небольшая пушка.

– Внимание! Русские солдаты, остановитесь! – с сильным финским акцентом произнесли в громкоговоритель. – Остановитесь! Иначе мы будем стрелять на поражение!

В снежной кутерьме, что кружила над морем, все отчетливее начал вырисовываться высокий борт сухогруза.

– Врешь, не выстрелишь – рядом швед! – прорычал со сжатыми зубами Бронислав.

Он уже повел мотобот параллельным курсом к шведскому кораблю и дал сигнал шведским морякам. Их силуэты показались над штирбортом.

Финский полицейский катер взял резко вправо, пошел наперерез, и расстояние между ним и мотоботом беглецов начало резко сокращаться.

– Давай, старая лоханка! Давай! – Бронислав дал полный ход, полный возможный.

Мотобот натуженно ревел, прорывался сквозь неспокойные волны, подскакивал на них, а полицейский катер, словно нож, разрезал пенные гребни и неуклонно приближался.

Вдруг краснофлотец понял, что финский полицейский идет на таран.

– Полундра! – воскликнул Бронислав.

Мотоботу не хватало места для маневра и скорости, чтобы уйти.

Услышав крик краснофлотца, военфельдшер приподнялся – прямо перед собой он увидел железный нос катера.

– Быстро за борт!

Альберт Валерьянович в секунду вскочил и бултыхнулся в море. Уже барахтаясь под волнами, он попытался расстегнуть шинель. Холодная вода обожгла тело, а намокшая одежда моментально потащила его вниз. Неимоверными усилиями – отчаянными гребками рук и ног – военфельдшер стал подниматься к поверхности.

Бронислав нырнул в набегающую волну, когда затрещали борта мотобота – нос полицейского катера вонзился в хлипкую посудину, разрезая ее на две части.

Голова военфельдшера несколько раз показалась над уровнем моря. Русые волосы цветом почти сливались с пеной Балтийского моря. Он жадно глотал воздух – изо всех сил боролся с бушующей стихией.

Наконец, с борта полицейского катера ему бросили спасательный круг. Окоченевшими от ледяной воды руками, словно крюками, Альберт Валерьянович сумел зацепиться за леер – трос по бокам спасательного круга. Это его и спасло.

На берегу Альберта Валерьяновича бросили в местную кутузку, где приказали раздеться догола. Вместо одежды ему кинули какую-то бесцветную сухую тряпку, скорей всего половую. Альберт Валерьянович тщательно вытерся ею и стал растирать тело; не шутка – вода в Балтике в это время года всего на пару градусов выше нуля.

Вдруг открылась дверь, и в подсобку ворвались полицейские. В таком жалком виде – голого, босого, с набедренной повязкой из тряпки, военфельдшера погнали по холодной каменной лестнице в кабинет, поочередно подгоняя тумаками.

Там, в кабинете, за широким столом сидел тот самый офицер с мотобота, Альберт Валерьянович сразу узнал его. Рядом с офицером стояло несколько полицейских.

Увидев военфельдшера, офицер диким голосом заорал.

– Вы идиот, – перевел этот крик пожилой полицейский, наверное, служивший городовым в Гельсингфорсе еще при царе. – И мы вполне могли вас не спасать.

«Ну, да, конечно, могли не спасать, – подумал про себя Альберт Валерьянович, – и это на глазах у шведов, которым вы хотите продемонстрировать свою заботу о несчастных военнопленных…»

– Но, как видите, наш народ не желает зла даже своим врагам, понимая все тяготы войны, которой мы никак не хотели, – говорил офицер. – Вы военный врач, старший военфельдшер и, как никто, должны понимать это.

Альберту Валерьяновичу уже в самом начале плена попадались на глаза прокламации финнов о чуть ли не отеческой заботе, которую проявляет главнокомандующий финской армии Карл Густав Эмиль Маннергейм к военнопленным. И этот офицер, как понял Альберт Валерьянович, отвечает за пропаганду.

– Почему вы бежали? – вдруг спросил он.

– Из-за подозрения.

– Какого подозрения?

– Что вы потопите баржу с военнопленными, – честно признался Альберт Валерьянович.

Выслушав перевод, офицер что-то воскликнул. Полицейский замялся, подбирая нужное слово, а затем произнес:

– Дикость.

– Я надеюсь, что вы оцените то, что мы вас спасли, и разъясните своим, что мы обороняемся и вовсе не желаем зла простым советским людям. Подпишите, – офицер положил перед военврачом Красной армии на стол какую-то бумагу.

– Вы предлагаете сотрудничество? – не читая, спросил Альберт Валерьянович.

– Нет. Содействие.

– Я не могу это подписать, но могу дать слово, что постараюсь донести своим товарищам доброжелательную позицию финского правительства относительно военнопленных, – уверил старший военфельдшер.

Офицер обвел взглядом худощавую фигуру Альберта Валерьяновича – голый, дрожащий от холода, тот держался гордо, с необыкновенным достоинством.

– Хорошо, я вам поверю, но учтите, я вас отошлю туда, откуда сбежать невозможно.

– А где Бронислав?

– Какой Бронислав? – переспросил офицер.

– Мой товарищ, с которым мы хотели бежать.

– На дне, – сказал офицер.

Альберт Валерьянович, глядя в лицо финну, не смог понять, говорит он правду или нет.

– Пошли, – сказал бывший городовой.

Альберта Валерьяновича отвели назад в кутузку, забрав его мокрую одежду.

– Отнесем в сушилку, завтра вернем, а пока вам принесут одеяло, – проворчал конвоир.

Он запер военфельдшера, оставив его в полной темноте.

И все-таки финский офицер обманул. Вечером в кутузку бросили голого и избитого Бронислава. Его спасли моряки финской береговой охраны. Вначале избили, затем дали глотнуть водки, узнав, что он коллега – моряк, а потом сдали тому же самому офицеру. Ничего подписывать Бронислав не стал, за что получил еще зуботычин и палок.

Через день под конвоем полицейских, в сопровождении того самого офицера Альберта Валерьяновича и Бронислава отправили в дальний лагерь на Аландские острова.

Старший военфельдшер Красной Армии Альберт Валерьянович Шпильковский открыл глаза. Все вокруг него грохотало и дрожало. Первым делом подумал, что начался артобстрел. Он приподнял голову – где-то совсем рядом отчаянно кричала женщина, а какой-то мужчина громко говорил что-то на совершенно непонятном Шпильковскому языке.

Его деревянные нары нещадно трясли. «Слава богу, не бомбежка и не обстрел…» Он потянулся, расправил плечи…

Однако трясти нары не переставали, а наоборот даже, усилили амплитуду и заорали еще громче.

«Сейчас Хомутарь сверху свалится и шею себе свернет», – представил Альберт Валерьянович и зевнул.

Мужик, в униформе мышиного цвета, из-под фуражки которого выбивалась седая прядь, перестал трясти стойку двухуровневых деревянных нар и бесцеремонно сорвал с военфельдшера шинель, служившую ему одеялом. Затем он яростно замахал руками, мол, вставай, одевайся. Альберт Валерьянович неторопливо сел на край нар, еще раз широко зевнул, закрыв тыльной стороной ладони рот, и тут же получил увесистый шлепок тяжелой лапой по спине, что означало – не рассиживайся, а быстрее одевайся.

Старший военфельдшер протянул руку за своим галифе болотного цвета, аккуратно сложенным на грубо сколоченной табуретке рядом с нарами. Мужик в униформе что-то резко буркнул в сторону женщины. Та закрыла лицо руками, чтобы не видеть, как Альберт Валерьянович одевается, и завыла чуть глуше.

Шпильковский понял, что у этой женщины произошло нечто из ряда вон выходящее, раз его подняли прямо посреди ночи – вероятнее всего, нужна его профессиональная помощь.

Звание старшего военфельдшера соответствовало званию старшего лейтенанта сухопутных и воздушных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. И хотя Шпильковскому было сорок пять, в Первую мировую он, уже будучи молодым доктором, спасал раненых в лазаретах русской армии. После революции Альберт Валерьянович остался военврачом, но по службе смог дорасти только до старшего военфельдшера. Правда, он работал в Гатчине, в армейском госпитале, и форму носил только для проформы. Все было как в обыкновенной клинике, вот только пациенты – военные.