– Бистро! Бистро! – кричали на колонну военнопленных грозные охранники в серой военной форме. Они угрожали ударить штыком в бок каждому, кто хоть чуть-чуть замешкается.

Сапоги и промокшие валенки пленных мерно хлюпали в талом снегу, во все стороны разлетались тяжелые брызги.

– Стой! – раздалась команда.

Колонна остановилась перед спуском на узкий причал, собранный из бетонных плит.

Недалеко в море прозвучал резкий гудок.

Над Балтикой нависали свинцовые тучи. Моросил холодный дождь вперемешку с тяжелыми хлопьями снега. Порывы ветра серыми вихрями гнали их с моря на прибрежные валуны, скалы и каменную набережную. Землю покрывало влажное снежное одеяло, в котором лужи моментально проедали темные проплешины. Шпиль собора – уменьшенная копия шпиля питерского Исаакиевского собора – неожиданно появлялся из мрачных облаков и тут же скрывался в их клубах. Погода в Хельсинки была мерзкой, поэтому жители предпочитали сидеть по теплым квартирам, пить горячий чай или глинтвейн, а на улицу выходили только в случае крайней необходимости. Впрочем, для второй половины декабря такая погода на южном побережье Финляндии была обычным явлением.

Уже, наверное, тысячу проклятий этому дождю, мокрому снегу и пронизывающему ветру процедили сквозь зубы финские солдаты – усатые и бородатые мужики, вооруженные русскими трехлинейными винтовками Мосина со знаменитым четырехгранным штыком. Рана от него – это знал каждый военфельдшер – получалась не рваная, а «аккуратно» колотая, края сразу же стягивались, и возникало внутреннее кровотечение, еще более опасное, чем наружное. Винтовки Мосина оказались в Германии после Первой мировой войны в качестве трофеев, а в двадцатых годах немцы продали их финнам. Под конец 1939 года такое стрелковое оружие многими военными специалистами считалось уже устаревшим, но для пожилых финнов, призванных из запаса и служивших в роте охраны военнопленных, оно было вполне пригодным. По иронии судьбы, теперь эти русские винтовки были обращены против советских красноармейцев.

Советско-финская война, которую прозвали Зимней, уже длилась три недели. И плененные красноармейцы создали немалую проблему для правительства Финляндии. Оно явно не было готово к приему такого их количества. Взятых в плен советских солдат спешно отводили в тыл, а там распределяли по временным лагерям. Такой точкой распределения была одна из набережных Хельсинки.

Красноармейцы, в разодранной в клочья или простреленной форме, промокшие, голодные и уставшие от долгого перехода, дрожали от холода. Впрочем, совсем не сладко было и двум десяткам финских охранников. Ветер так и норовил сорвать с них головные уборы, бил колючим снегом прямо в лицо.

Маленький буксир с приподнятым носом медленно толкал к причалу небольшую баржу, с крутыми, ржавыми бортами. В нее, как догадались военнопленные, и планировали их погрузить.

– Не потопят ли? – тревожились бывалые красноармейцы. – Как беляки наших людей топили в Гражданскую войну на Волге.

– Да и мы беляков не щадили. Всех в баржу, а баржу на середину реки и потом на дно.

– Навряд ли, ведь финны тоже в плен к нашим попадают, – успокаивал себя и стоящих рядом щуплый человек. Казалось, его светло-голубые глаза всегда были чуть прищурены, вокруг них образовалась паутинка неизгладимых морщин. У него был тонкий нос, тонкие бледные губы – лицо утомленного жизнью аристократа.

Ему было за сорок. Среднего роста. От пронизывающего холода он втягивал шею в поднятый воротник шинели, сутулился. Глядя на него, можно было подумать, что он намного старше своих лет. У него на петлицах сохранились знаки отличия – золотая чаша со змеей – эмблема военно-медицинского состава.

– Дьявол их знает, Альберт Валерьянович, – сплюнул стоявший рядом с «аристократом» крепкий малый в морском бушлате по имени Бронислав, – бормочут что-то на своем. Ни черта не разобрать. Язык ни на немецкий, ни на голландский не похож.

У краснофлотца из-под бескозырки торчал лихо закрученный с каштановым отливом чуб. Хоть мореман был чуть выше среднего роста, его можно было назвать здоровяком – сильные руки, широкие плечи. У него были карие живые глаза, чуть раскосые, выступающий подбородок, квадратные челюсти, мясистый нос и большой рот. Когда он зычным голосом выкрикивал ругательства – показывал крупные передние зубы.

– Финский – из отдельной группы языков, не родственной ни немецкому, ни русскому. Вот карелы бы их поняли, – объяснил военфельдшер.

– А вдруг они, черти рогатые, надумали изобразить крушение этой калоши? – волновался краснофлотец. – Зачем им столько лишних ртов кормить?

Баржа ударилась в причал бортовыми кранцами, которыми служили плетенные из троса мешки, набитые пробковой крошкой. Матросы бросили швартовые и положили трап.

Старший охраны что-то крикнул на финском. Группа конвоиров выстроилась в живой коридор, ведущий к трапу.

– Бегом! – скомандовал старший охраны на русском языке.

Один за другим военнопленные побежали на борт.

– Эй, военврач, смотри-ка, – сказал краснофлотец.

К причалу подошел мотобот. Из него выскочил крепкий офицер, оставив мотор включенным. Офицер быстрым шагом направился к старшему охраннику. В руке он держал кожаный портфель, скорее всего, со спешным донесением.

– Экстренный приказ, – прошептал краснофлотец… и вдруг резко произнес: – Вперед!

Он сам бросился к берегу, соскочил на причал и что есть духу помчался к мотоботу.

За ним побежал и Альберт Валерьянович. Как показалось ему самому, сделал он это чисто инстинктивно. Хотя, когда военфельдшер увидел человека с кожаным портфелем, у него тоже возникли нехорошие подозрения – а не инструкция ли это, разъясняющая, как надо поступить с военнопленными?

Альберт Валерьянович, не чуя собственных ног под собой, стучал каблуками армейских сапог по скользкому бетонному причалу.

– Стоять! – раздался сзади окрик.

Ближайший охранник вскинул трехлинейку, быстро прицелился в спину военфельдшера и нажал на курок. Но вместо выстрела раздался треск. Старая винтовка дала осечку.

Правда, военфельдшер этого не видел: ни он, ни краснофлотец не оборачивались.

Бах! Бах! – зазвучали выстрелы, словно далекий лай сторожевых собак. Это открыли огонь другие охранники. Красные всполохи отчетливо проступали сквозь бело-серую пелену снега. Одна пуля расщепила борт мотобота. Остальные улетели в море.

Солдаты, не переставая, угрожающе кричали.

Краснофлотец спрыгнул в мотобот и встал за штурвал. Как только деревянная посудина закачалась от того, что на нее заскочил Альберт Валерьянович, мореман дал полный ход.

Еще несколько пуль просвистели в считаных сантиметрах от беглецов – вести прицельный огонь, когда в глаза бьет ветер со снегом, оказалось не так уж просто. А тем временем краснофлотец уже выруливал на открытую акваторию.

– Там! – кивнул он.

Впереди в море вырисовывался длинный силуэт сухогруза, на синей трубе был изображен желтый крест – флаг королевства Швеции.

– Шведы держат нейтралитет! – прокричал сквозь дождь и снег краснофлотец, – они нас не выдадут!

– Только бы успеть добраться! – крикнул в ответ Альберт Валерьянович.

– Доберемся! Это близко.

Пули пронзали воздух у них над головами. И казалось, они сейчас доберутся до цели.

– Ложись! – проревел краснофлотец. – На дно! Быстрее!

– А ты?

Военфельдшер лег и замер.

– А я заговоренный! – резко выкрутил штурвал краснофлотец.

Очередная «стая» пуль пролетела мимо и прошила оловянно-серые волны Финского залива.

– А теперь держись, – Бронислав повернул мотобот в другую сторону.

Прямо перед ним из-за мола появился полицейский быстроходный катер. Из кабины торчал ствол карабина. Краснофлотец успел заметить сполох выстрела и резко выкрутил штурвал.

Пуля разбила стекло и прошила поднятый воротник бушлата около самой шеи Бронислава, но его самого, к счастью, не зацепила.