— Лишь об одном, государь, челом бью: дозволь мне малый крюк. Дело предстоит опасное, вот и думаю оставить в Иосифо-Волоколамском монастыре духовную о моей казне, которую храню там. Да и с собой хочу взять часть казны. Думаю, обузной не станет. Вдруг, государь, твоя казна припозднится, я свою в ход пущу, чтобы не простаивали артели.
— Решение твое похвальное. И предусмотрительность тоже. Только не задерживайся долго.
— В Кромах, где я должен принять под свою руку казаков, я буду раньше выборных дворян, стрельцов и детей боярских, которых, выведя из Москвы, покину. Они с обозом, я же — налегке. Возьму лишь пяток путных слуг.
Он, конечно же, лукавил; не собирался рисковать, твердо для себя установил все время держать в пути возле себя всех своих боевых холопов, но зачем об этом знать царю-батюшке.
— Поступай богоугодно, — согласился царь Федор Иванович. — Радея о державном, не забывай и о животе своем.
Понимал Богдан, получивший дозволение царя, что Борис выскажет недовольство по поводу обращения к царю, минуя его, непосредственно отвечающего за все дела, связанные со строительством засечных линий, но как бы ни досадовал великий боярин, отменить решение царя не посмеет. А это — главное.
Так и вышло. При наставительном разговоре накануне отъезда из Москвы, Годунов не удержался от упрека:
— Больше не шагай через голову. Впредь все свои шаги согласовывай только со мной. Государю докладывать буду я.
— Вопросы стройки, бесспорно, — согласно кивнул Богдан, — а личные? Есть ли нужда тебе, великий боярин, ими заниматься? Жены наши и без того обо всем извещают друг друга. Пусть они и чешут языки, что им свойственно.
Не по нраву правителю ответ, но что делать? Бельский по сей день остается и членом Верховной думы, согласно завещанию Грозного, и оружничим. С этим нельзя не считаться. Пока, во всяком случае.
Чтобы больше не дразнить гусей, Богдан выехал из Москвы вместе со своей ратью по Калужской дороге и не покинул ее до самого Теплого Стана. Лишь там, оставив за себя воеводу выборных дворян, повернул на Рузу. Но не с пятью путными слугами, а со всеми боевыми холопами.
Если донесут Годунову, а в этом Бельский не сомневался, пусть знает, что он, оружничий, не раззява.
Вообще-то царев любимец и без этого знал, что свойственник его, хотя и делает много непродуманных и непросчитанных шагов, все же весьма осторожен, поэтому он не собирался поступать опрометчиво, а готовился нанести удар наверняка.
Бельский ехал быстро, в то же время не забывая разведывать впереди дорогу, особенно когда втягивались они в лесные массивы. Тогда он даже высылал вперед не только головной дозор, но правый и левый.
Все, однако, обошлось без происшествий, и вот до Волоколамска рукой подать. Боевых холопов Бельский отправил в свою Приозерную усадьбу, чтобы не мозолили они глаза, сам же, встретившись накоротке с воеводой Волоколамска, поспешил в монастырь.
Его здесь не ждали, ибо он не оповестил о своем приезде ни Хлопка, ни настоятеля, и весьма удивились его приезду. Но он развеял все сомнения настоятеля, заявив сразу же:
— Я — проездом. Составим духовную и — в путь.
— Иль, оружничий, считаешь, будто не рады тебе здесь?
— Знаю, рады, но урок царя Федора Ивановича не позволяет медлить.
С воеводой Хлопком разговор обстоятельней:
— Что стряслось, боярин? Не худое ли что?
— Доброго мало, воевода, хотя и поперечного чуть.
— Но без нужды крюка бы не стал делать?
— Верно. Нужда вот в чем: уводить нужно послушника в Польшу. Чем скорее, тем лучше. В твои руки я передам треть моей казны, которая здесь хранится. Что-то возьми теперь же, передав послушнику, остальное исподволь переправишь к нему позже. Без спешки, но и не затягивая время. Еще… Я вручу тебе письмо князю Вишневецкому, ныне ясновельможному пану. Отдашь его послушнику, когда убедишься, что ему уже ничего не грозит.
— А не лучше ли вручить письмо князю мне самому, передав и послушника из рук в руки?
— Конечно, лучше. Но риск великий, поэтому неволить не хочу. Если по доброй воле, перечить не стану.
— По доброй, боярин, по доброй.
— Тогда — благословляю.
— Один совет, боярин. При тебе пусть послушник испросит дозволения на паломничество у настоятеля, чтоб если какая закавыка, ты бы, боярин, сказал свое слово. Не лишним стал бы и твой разговор с послушником. Пора, думаю, ему не намеками, а прямо сказать, кто он такой и что ему ждать впереди.
— Что касается ухода из монастыря, то покинете вы его еще при мне. Ночью. С помощью настоятеля. Я так рассчитываю. А к нему? Давай сейчас же пойдем. Вдвоем.
— Можно, конечно, и вдвоем, но лучше тебе, боярин, одному.
Келья царевича-послушника просторна. Иконостас в серебряном окладе. Горящая лампадка источала не чадный, а мягкий, даже приятный дух; и только лежанка жесткая, с волосяным матрасом. Богдан, войдя в келью, поразился изменению, произошедшему за немногие дни с юношей. Вроде бы тот же смиренный поклон, что и в келье Чудова монастыря, та же длиннополая черная и не совсем новая одежда, но лицо, но глаза — совершенно иные, спокойные, не молитвенно-тоскливые, как у всех монахов, а ясные, даже гордые. Да и поклон, если вглядеться пристальней, иной: не унижение в нем, а уважение.
«Исполнил, выходит, старец просьбу, дал понять о величии».
Низкая неказистая скамеечка справа от двери, на ней и устроились рядком царевич-послушник и его пестун.
— Я пришел для откровенного разговора, царевич Дмитрий Иванович. Я — твой холоп по сути своей, но до времени принимай меня как отца своего. Иван Грозный в духовной определил меня пестуном твоим, о чем читано вселюдно, но вышло так, что мне пришлось более думать не о воспитании твоем, а о спасении твоей жизни. Вот и теперь речь пойдет о твоей безопасности. Тебе сегодня в ночь предстоит покинуть гостеприимный для тебя монастырь и исчезнуть из Руси. Мне бы самому проводить до князя Вишневецкого, где тебе будет покойно, но я этого сделать не смогу, поэтому вручаю тебя моему воеводе Хлопку. Без его согласия — ни шагу, ни слова. Верь ему, он верой и правдой служил покойному князю Вяземскому, едва не поплатился за это жизнью, но я подал ему руку дружбы. По моей воле он стал твоим защитником, хотя ты не знал этого, будет им и впредь, но теперь уже явно для тебя. Он переправит тебя в Польшу и доведет до имения князя Вишневецкого, ясновельможного пана, где ты получишь хорошее образование и воспитание. Князь Вишневецкий будет знать о тебе все. Но только он и ты. Для остальных твое истинное лицо — великая тайна.
— Не пойму, оружничий, отчего не войти мне открыто к моему брату, царю Федору Ивановичу, и не поведать с твоей помощью всей правды? Детей у Федора нет, он и назовет меня своим наследником, начав приобщать меня к делам государственным.
Не ожидал такого слова Богдан от царевича, но ответить убедительно для него не составило трудностей.
— Потому и опекаю тебя, окружив тайной, что не все еще ты понимаешь. Расскажу, по краткости времени, без подробностей, только суть. Свойственник мой, Борис Годунов, вошел в вашу семью не как друг, а как враг, имея целью умертвить всех вас, сесть затем на российский престол, основав новую династию. Сейчас он, пользуясь расслабленным умом твоего брата Федора Ивановича, самодержавно правит Русью. Он уже убил того, кем я подменил тебя, предвидя его коварство. За твою жизнь я отвечаю перед Богом и перед памятью отца твоего. Так вот, появись ты, царевич, открыто сейчас в Москве, тебя тут же казнят как Лжедмитрия, а заодно и меня вместе с тобой. Ты хочешь такого исхода?
— Нет. Нежелательно.
— Тогда слушай меня, слушай Хлопка, ибо он поступал и станет впредь поступать по моему слову. И еще слушай деда своего Федора Федоровича Нагого и дядю своего Афанасия. Никто из остальных Нагих не знает истины, и с ними ты ни в коем случае не откровенничай. Для них ты — сбежавший из монастыря послушник. Об этом я предупреждаю тебя, зная, что Годунов может использовать кого-либо из твоих родственников в угоду себе. Вот все, что я хотел тебе сказать. Я и так слишком долго у тебя задержался, а что в монастыре есть уши Борисовы, я нисколько не сомневаюсь. Пока до него дойдет донос о непонятной нашей встрече, и он пошлет за тобой, чтобы под пытками выведать о сути разговора, ты должен быть уже в Польше. Тогда его рукам до тебя не дотянуться.
