Проводил Иван Грозный конвой суровым взором своим и к Малюте Скуратову:
— Скачи в Отроча-монастырь, в келию Филиппа. Испроси благословения на месть мою заговорщикам, кто готовится растащить Россию по своим вотчинам, по уделам своим.
— Будет исполнено.
Хмыкнул Грозный. Знал он упрямство иерарха церкви российской, не поменявшего честь на вольготную жизнь, предвидел потому, чем закончится поездка Малюты.
«Словно читает он мои мысли и делает все, что мне желательно».
Дорога в Отроча-монастырь не очень далекая, Малюта Скуратов знал ее, ибо сам отвозил под конвоем опального митрополита в тот монастырь, но тогда, имея при себе добрую полусотню, он не заметил, сколь глуха она. Сейчас же, когда легкомысленно взял он с собой лишь десяток опричников, костил себя за непредусмотрительность: в этой непролазной чащобе вполне может быть устроена засада, и если не теперь, то на обратном пути — он же не с молитвой в монастырь спешит, а со злым умыслом. Вполне могут верные Филиппу монахи совместно со стражей монастырской ответить злом на зло. И так схоронят трупы, что всем опричным полком не сыщешь.
«Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест», — пытался он успокоить себя, но это ему не удавалось до тех пор, пока не нашел он верного, по его мнению, решения: так повернуть в монастыре дело, будто сам по себе Филипп покинул мир грешный. А если будет возможность, что куда как предпочтительней, то в его смерти обвинить самих монахов.
«Изловчусь. Монахи же пусть думают, что хотят, но придраться не смогут».
В монастырь Малюта Скуратов не посмел въехать верхом. На коне, значит, с мечом. Он спешился и смиренно, как богомолец, направился в келью Филиппа. Один. Без сопровождения я, стало быть, без свидетелей. Перекрестился, переступив порог, поклонился распятию Христа и Божьей Матери, под которыми теплилась лампадка. Затем, так же боголепно, поклонился старцу. И заговорил почтительно:
— От царя нашего великого с просьбой к тебе, великому богомольцу. Благослови его на истребление крамолы в державе его…
Сверкнули гневом потускневшие от времени глаза старца, но тут же взгляд его стал вновь безразличным, отрешенным от мира сего. Ответ его, однако, прозвучал твердо и решительно:
— Я всегда благословлял только добрых на доброе. И ни за что не изменю стези своей. Я давно готовлюсь отдать Богу душу — твори зло, ради которого прислан ты ко мне.
Малюта, не став разглагольствовать, сдавил тощую старческую шею своими лапищами, пока не успокоилось вовсе тщедушное тело затворника. Подняв старца и усадив его на лавку, притулил к стене и рванул из кельи. Хвать за грудки настоятеля Отроча-монастыря.
— Ты уморил угаром святого старца?! Чтобы, значит, не благословил он царя нашего на борьбу с заговорщиками?!
— Господи! Не грешен я, боярин. По недогляду чернеца, может, — скороговоркой оправдывался настоятель, пугливо крестясь мелким крестом. — Видит Бог, безгрешен я:
— Учини допрос и оповестишь меня лично в Твери ли, либо дальше где! — гневно бросил Малюта, потом смягчился: — Похороните хотя бы с честью, святость его почитая. Я с вами вместе провожу его в последний путь.
Вот так повернул в свою пользу случившееся Малюта Скуратов, оставив в виновных настоятеля и чернеца, о котором предстояло дознаться. После этого он мог уже не ждать от монахов и стражи монастырской лиха. Пока придут в себя от страха, пока убедятся окончательно в безвинности своей, он уже доскачет до Твери с доброй для царя вестью.
И все же предохранялся на обратном пути. Вперед пустил два парных дозора на полверсты один за другим, одну пару за собой оставил, сам же — в центре. С четверкой лучших мечебитцев.
Без происшествий доскакал и — в ноги царю Ивану Васильевичу:
— Не исполнил я, раб твой, воли твоей. В келью я, а Филипп стылый уже, на скамеечке сидючи. При мне схоронили его монахи. Я от тебя и от себя по щепотке земли кинул в могилу.
— Воля Господня, — с притворным вздохом рек Иван Васильевич. — Мир праху его. Велю в поминальник навечно внести святое имя его.
Перекрестился троекратно, шепча молитву, и — Малюте:
— Сегодня пируем, а завтра — засучивай рукава. Рви в клочья крамольников. Сам я тоже не останусь в стороне.
Более недели свирепствовали опричники в Твери, пока Иван Васильевич не посчитал достаточным наказание. И вообще, похоже было, что он начал успокаиваться, утомив кровожадность свою. В Медном уже не так лютовал. А Торжку, казалось, вовсе самая малость достанется.
Богатейший город Торжок. От торга крупного его богатство. Тверда многоводная давала путь кораблям от земель низовских к новгородским пятинам, вот и тянулись по его берегу, примыкающему к городу, причалы и лабазы на добрую версту. Велик здесь и детинец. Не менее новгородского. За его мощными каменными стенами могли укрыться в случае нужды все жители посада. Запасов в Кремле хранилось тоже изобильно. На долгую осаду хватит. Но удивительно, никто даже не помыслил затвориться в крепости от злодейства Иванова, хотя до горожан дошли слухи, как в Клину, Твери и Медном рушили опричники все, что им хотелось, как упивались они кровью мучеников. Лишь шептали с надеждой, моля Господа:
— Боже Всевышний, спаси и помилуй нас, грешных.
Молились, уничижались, не ведая в чем грешны.
Вполне возможно, услышал бы молящихся Всевышний, ибо полусотня новгородская вполне могла и не заехать в Торжок, а миновать его, проехав по прямой дороге от Вышнего Волочка на Клин, так судил Иван Грозный, и намеревался он попытать только воротниковую стражу, не въезжали ли в город крамольники, и уж исходя из их признаний творить суд над городом или миловать его, но все вышло иначе: Малюта донес царю, что в двух башнях детинца — пленные, и посоветовал ему:
— Не с них ли начать?
— Посещу их сам. Пару-тройку попытаем.
В первой от ворот угловой башне литовцы пали перед царем Московским на колени и умоляли его отпустить домой, клянясь, что никогда сами не ополчатся против русских славян-братьев и всем родным и близким закажут — Иван Васильевич вовсе смягчился, пообещал милость свою и направился к дальней угловой башне.
И вот в ней-то и случилось то, отчего зашелся город в стонах мученических, запылали лабазы, разграблены были стоявшие у причалов торговые суда, команды же их перебиты: пленные крымцы, а именно они были заточены в дальней башне, не с почтением встретили русского царя — дикими кошками бросились крымцы на вошедших к ним, вырвали из ножен у опешивших опричников мечи и начали сечь ихним же оружием.
Царю бы в первую голову несдобровать, не окажись и на этот раз расторопного Малюты Скуратова. Он, схватив за шиворот Грозного, буквально отшвырнул его к двери, где царя подхватили телохранители, а сам же Малюта оказался лицом к лицу с двумя свирепого вида крымцами, успевшими вооружиться мечами опричников-ротозеев и даже посечь нескольких из них.
Молниеносно обнажен меч — один из врагов с рассеченной головой, но второй успел ударить мечом Малюту.
Спас от гибели палача шелом, к тому же замешательство среди опричников миновало, неприятелей начали сечь беспощадно, и когда покончили с последним, вынесли на воздух раненых.
Крепкая рука у крымца. Хотя шелом и бармица[9] защитили голову, но меч, скользнув по ним, ударил в плечо, и если бы не кольчуга доброго плетения, врубился бы глубоко в тело — отделался Малюта лишь переломом ключицы, да нестерпимой головном болью.
Царь Иван Васильевич склонился над своим спасителем.
— Бог послал тебя ко мне. Какой раз закрываешь ты меня своим телом. Никогда не оторву тебя от сердца своего! — распрямился и гневно бросил воеводе стражников детинца. — Отчего не уведомил, что в башне дикие крымцы?!
— Сказывал. Мимо ушей твоих, видимо, государь, прошло…
— Что-о-о! В пыточную! Смерть городу за раны спасителя моего!
Вот так. Все мольбы горожан ко Всевышнему, чтобы оградил он их, безвинных, от лиха, козе под хвост. Горел и умирал в муках богатый город до тех самых пор, пока лекарь царев Бомелиус не заключил, что Малюта Скуратов может сесть в седло.
