Умолк надолго государь. Поглаживал в задумчивости бороду, осмысливая что-то его волнующее, и вот, наконец, спросил:

— Думаю я, верно ли поступаю, сговариваясь о свадьбе с Марией Гастингс? Скажи мне, как на духу.

Если «как на духу», то одно слово — наверно. Но царь-батюшка ждет иного ответа. А раз так, получай желаемое:

— Самодержец женится не столько по любви, сколько в интересах своих холопов. Союз с Англией, подкрепленный семейной близостью, к великой пользе державы твоей, государь.

— Ты говоришь от себя или знаешь, как судят-рядят остальные?

— И от себя, и от большинства, которые одобряют твое сватовство. Но знай, есть и противники. Осуждают те, кому не интересна сила державная. Им чем хуже, тем лучше. Но если будет на то воля твоя, я пообрезаю языки у крамольников.

— Такая воля будет. После того, как покончим дело с послом королевы английской, сестры моей.

— А как с Марией Нагой?

— Пригожая она. Люба мне. Думаю, не в монастырь ее, а в вотчину. Углич ей отдам. Охрану. Слуг. Пусть здравствует.

Это что-то новое. Сердобольное. Богдан мысленно одобрил замысел Грозного, готового поступить по-людски.

Не знал он в тот момент, что Мария Нагая носит под сердцем дитя. Возможно, наследника престола. Иные у него возникли бы мысли, иначе бы он оценил благородство царя-батюшки. Возможно, что даже возразил бы, отсоветовал жениться на англичанке. Увы, он ничего еще не знал, долго отсутствуя в Кремле, поэтому сказал то, что сказал, и исповедальная беседа продолжалась. Закончилась она царским поручением:

— Переговоры с английским послом вести тебе. Помощников я определю позже.

— А как насчет волхвов и колдунов?

— Известно же тебе: я слов на ветер не бросаю, — с нотками недовольства ответил Грозный. — Но не самолично же ехать за ними. Иль слуг у тебя мало? Или нет подьячих в Сыскном приказе?

— Все ясно. Позволь, государь, идти исполнять твою волю?

— С Богом.

Прямой путь от царя к тайному дьяку. Разговор с ним получился весьма тревожным. Дьяк сразу же предупредил о необходимости быть предельно осмотрительным.

— Тебе известны успехи Баториевы, и это подвигло некоторых из бояр и дворян на измену. Но не в этом беда. Она в том, что я не сумел упредить побеги, не известил загодя о возможной измене. И это бы ничего, но вот недолга: один из сбежавших — Давид Бельский. Когда я докладывал о его побеге царю, тот разгневался. Ну, думаю, сейчас повелит оковать меня и в пыточную спровадить, однако, обошлось. Лишь о тебе, оружничий, спросил, не заодно ли ты с Давидом Бельским, если молчал до времени, когда станет поздно. Я ответил, что ты же в отъезде давно и добавил: оружничего нужно держать при себе, тогда можно с него и спросить.

— Понятно, — неопределенно протянул Бельский. — Понятно…

Хотя ему вдруг стало еще более непонятно, чем до приезда в Кремль. К тому же сомнение взяло: не двоедушничает ли тайный дьяк? Не мог царь, имея подозрения, распахивать перед ним душу, исповедоваться в грехах.

«Поглядим, поглядим. Поспрашиваем…»

— Что известно тебе в точности о смерти царевича Ивана?

— Причин ссоры несколько. Главная, как я считаю, вот в чем: Иван Васильевич объявил на Думе посольство к Баторию, чтобы просить мира или, на худой конец, перемирия, царевич же Иван начал перечить отцу при всех боярах, не попросил, а потребовал дать ему полки стрелецкие, встав во главе которых он изгонит всех ворогов из Русской земли. Грозный ответил резким отказом. Дума поддержала не царевича, а царя. В тот вечер и случилась у них семейная ссора. Царевича будто бы защитил Борис Годунов, ему тоже, как он сам сказывал, досталось, он тоже занемог, и все же имел силы самолично лечить царевича. Не отходил, как мне доносили, от кровати царевича ни на час. В общем, не выпустил его из горячки.

Вот это — словцо. Не выпустил. Не просто так оно слетело с уст тайного дьяка, не случайная это оговорка. Но отчего сам не донес царю о докладах своих соглядатаев? Почему, наконец, ему, его прямому начальнику, не выкладывает все, о чем осведомлен, а лишь намекает хитрым словечком?

«Ладно. Поговорю с Борисом, тогда определюсь».

Однако твердо решил не привлекать дьяка к поиску и доставке в Москву волхвов и колдунов. Определил сегодня же слать гонца за Хлопком.

«Два-три дня, — не великая задержка».

Дальше шел разговор об обстановке в Кремле, о великой милости царя к Нагим, родственникам царицы Марии, хотя не отталкивал царь и прежних своих советников, старейших бояр Мстиславских, Шуйских, Трубецких, Голицыных, Юрьевых, Сабуровых.

«С Нагими постараюсь сблизиться, не теряя отношений с Романовыми и Воротынскими, — заключил в конце беседы для себя Богдан. — У старейших бояр заимею своих соглядатаев, тайному дьяку неизвестных».

И все же, чтобы окончательно определиться, нужно встретиться с Борисом, послушать его. Но как сделать это ловчее? Ждать, когда сам пожалует поздравить с приездом? Но дождешься ли? Может, послать слугу с приглашением на ужин, а возможно, самому посетить его дом? После некоторых раздумий определил поехать к нему.

«Не убудет от чести».

Известив через слугу о своем желании погостевать у него, Бельский поехал к Борису Годунову на экипаже. Парадным поездом. Борис встретил его на крыльце и, казалось, был искренне рад гостю. Настолько рад, что сразу же повел в трапезную, но, как понял оружничий, Борис пригласил к столу, чтобы избежать беседы наедине. Бельскому ничего не оставалось делать, как повести разговор о семейном скандале за столом. В присутствии кравчего, который был соглядатаем тайного дьяка.

«Что же, пусть доносит».

После первых тостов за здравие всех, в первую очередь, конечно же, царя Ивана Васильевича, кубки за упокой души безвременно почившего в бозе царевича Ивана. Осушили кубки, не чокаясь, и Богдан с уместным вопросом:

— Расскажи, Борис, как все случилось? Ты, сказывают, тоже получил на орехи?

— Да. И довольно изрядно. Ты знал же, что жена царевича Елена Шереметева была на сносях, вот и застал ее свекор, войдя в покои сына по какой-то надобности, в одной сорочке да еще и без пояса. Грех великий. Принялся Грозный отчитывать Елену Ивановну, даже замахнулся на нее, но сын перехватил руку с посохом…

Богдан представил себе воочию всю дальнейшую картину, какую намеревался нарисовать Борис. Более того, даже услышал, словно наяву, вкрадчивый шепот Бориса: «Как ты терпишь, царевич, такое унижение?» Хотя вряд ли вообще подобная сцена была на самом деле. Никто, кроме самого Грозного, его невестки и вот этого хитреца, ничего толком не знает. Царь же молчит, помалкивает и Елена Ивановна, Годунов же все, похоже, выдумывает.

— Само собой понятно, как разгневался царь, — продолжал Годунов. — Огрел он посохом сына. Тут я попытался остепенить Ивана Васильевича, защищая царевича и Елену, но он и на меня с посохом. Обоим нам досталось сполна. Иван Иванович упал, вот тогда только спохватился отец, лекаря крикнул, велел лечить сына. А мне гневно так: «Заступился, лечи теперь!» Вот я, сам недужный, старался.

Все. Больше ни слова о страшном сыноубийстве. Вроде бы обычная семейная размолвка, не заслуживающая особого внимания. Поинтересовался гость, его любознательность удовлетворена, о чем больше говорить? Но вполне возможно, что Борис, подозревая или даже зная о соглядатайстве кравчего, играл, поэтому Богдан Бельский ожидал, что после трапезы продолжится более откровенный разговор в уединении, но Годунов явно не желал оставаться с гостем один на один и не скрывал этого.

Расстались они тепло. Но с сей минуты оба поняли, что стали врагами. Врагами, повязанными узами тайного сговора.

Утром, чуть свет, как это и положено у царских слуг, — в Кремль. Дело не в дело, а будь. У оружничего есть забота. Ему, как главе Сыска, не доверяющему теперь тайному дьяку, нужно обзаводиться своими людьми во всех приказах, во всех службах — он твердо решил, принимая доклады тайного дьяка, перепроверять их и окончательно понял после встречи с Борисом, что тайный дьяк ведет двойную игру, в которой он, его начальник, является подсадной уткой. Сказал к примеру, что виновен в смерти царевича Годунов, но не прямо, а лишь намеком, теперь попробуй не сообщи об этом Грозному. Промолчишь — окажешься на крючке у дьяка, доложишь царю, не ясно, как он это воспримет. Могут потянуть дьяка в пыточную, а он упрется рогами, мол, поклеп на него, ничего такого не говорил. Сказал лишь правду, что не одолел Годунов горячки у царевича, как ни старался.