Но вот — ура! Дрогнул хан. Он видел, как упрямо пробивались с одной стороны княжеская дружина со стягом главного воеводы, с другой, не менее упрямо, черные опричники, к которым продолжала прибывать из леса подмога. Вышло совершенно случайно, что Бельский поступил правильно, не став дожидаться полного сбора ратников, — именно выскакивающие одна за другой из леса десятки более всего напугали Девлет-Гирея, ибо он посчитал, что не будет конца этим черным ратникам. Хан махнул рукой сотне телохранителей, которая пока еще не вступала в бой, и поскакал в обход Гуляй-города на большую дорогу. За ним, не теряя ни минуты, понеслись нойоны, тоже со своими телохранителями — защитников холма сразу же заметно поубавилось, да и боевой дух их моментально упал. Через четверть часа сотник Ивашка Силин подрубил княжеский стяг.
Упавший стяг — сигнал великого бедствия. Правда, еще какое-то время сеча не утихала, но вот наиболее разумные тысяцкие или наиболее трусливые, повели своих подчиненных на прорыв, русские же ратники, понявшие, что близок миг полной победы, не слишком-то препятствовали желающим улепетнуть. Пусть несутся в панике. Сподручней сечь их, догоняя, у каждой речки, но особенно на Оке. Если еще мудрый их воевода загодя определил Серпуховскому гарнизону тормошить переправы вылазками.
Тех, кто сдавался, не трогали: будет кому хоронить нечистых басурман, да и работники из татар со временем получатся неплохие, а руки рабочие земле обезлюдевшей от мора и рати ой как нужны.
Богдан гоголем восседал на коне, взирая с восторгом на происходившее вокруг. Удобное место выбрал Девлет-Гирей, чтобы все видеть, увы, толку из этого он никакого не извлек. Теперь вот он, Бельский, на его месте. Гордый тем, что не дружинники княжеские порушили ханский стяг, а опричники, ему подчиненные. Он ждал, когда к нему подъедут первый и второй воеводы опричного полка и признают его важный вклад в победу над крымцами.
Переоценка своей роли? Еще какая! Его смелый маневр не более, чем родничок в Окских струях в проделанной огромной подготовительной работе князя Воротынского и его соратников. Причем, случайный родничок. Но разве мог Богдан трезво об этом думать, считавший, что именно его умный и смелый маневр принес столь великую победу, в корне изменив картину боя.
Нет, он не спустится с холма, пока не подъедут к нему его начальники и не пожмут храбрую руку героя.
Никифор Двужил уже сказал о нем свое слово:
— Молодцом, воевода. Завяз бы я со своей дружиной, слишком отчаянная ханская охрана, да и больше их намного.
— Увидел я, что туго вам, вот и решил.
— В самое время решил. Ладно, оставайся здесь, а я — к князю своему. Вдруг пособить есть нужда.
Но не Хворостинин с Хованским приехали первыми к бывшей ханской ставке, а сам князь Михаил Воротынский. Гордый великой победой, но старающийся сохранить радость, ибо на поле сечи да и в Гуляй-городе сложили свои головы многие сотни.
— Низкий поклон тебе, опричный воевода Бельский. Пособил знатно. Как бывалый воевода действовал. Стяг ханский тебе к ногам Ивана Васильевича, царя нашего, бросать. Заслужил. А теперь… Чешутся, небось, руки. Вдогонку кинуться хочется?
— Да.
— Веди свои тысячи. Я всем полкам велел сечь безжалостно наглых захватчиков. И тебе это же велю.
Поспешил Богдан со своими опричниками и уже на Лопасне догнал улепетывающих в панике татар. Они почти не сопротивлялись, и он пленял их сотнями, заявляя на них свое право. Его вотчинам и поместьям в Московском, Ярославском, Переяславском, Зубцовском, Вяземском, Нижегородском уездах и в Белом рабочие руки лишними не будут. Можно, кроме того, приглядевшись, отобрать из татар храбрецов, готовых исполнять любые его поручения. И даже еще более возвысить при усердном служении.
Угодили в руки Богдана и те, кого Девлет-Гирей прочил в наместники в города русские. За них можно будет получить хороший выкуп, и пополнится его казна, которая хранится в Иосифо-Волоколамском монастыре.
Когда насытился окончательно, решил, что можно уже присоединяться к своему полку, под руку воеводы Хованского, выказывая ретивость. Он достиг того, чего желал: отличился в сече настолько, что даже недруги не смогут этого отрицать. И уж Малюта сможет преподнести царю Ивану Грозному его значительную роль в победе над Девлеткой, князя же Воротынского унизить или даже обвинить в нерешительности, за которой можно увидеть, если приглядеться внимательно, двойную игру со злым умыслом.
Пособит в этом и Фрол Фролов.
Жалкие остатки еще вчера огромного татарского войска решили переправиться через Оку, но и там оказались не в безопасности: казаки атамана Черкашенина разгулялись во всю молодецкую удаль. Не остались в стороне и курени донских казаков. Убивали всех, кого могли, захватывали все, что еще осталось мало-мальски ценного, конями же изрядно пополнили табуны. Основная же рать, оставив казакам добивать и дограбливать крымцев, вернулась к Молодям, где главный воевода князь Воротынский определил большой сбор. После того, как похоронит русских ратников, а пленные татары — своих нехристей.
Неделя прошла в разделе добычи, причем треть ее предназначалась семьям погибших и покалеченных, а только после этого велено было полкам построиться на месте бранного ноля, потоптанная трава на котором уже начала выправляться.
Священники отслужили молебен по погибшим, дабы упокоились их души в раю, ибо гибель их во благо Руси, во благо христианского мира, над которым нависла такая страшная угроза; затем вознесли здравицу оставшимся в живых героям-победителям; и вот еще один торжественный момент: главный воевода князь Воротынский на белом коне объезжает полки. Один. Без свиты. Лишь с парой стремянных и первыми воеводами полков. Перед каждым полком спешивается и низко кланяется, снимая золотой шелом с узорчатой бармицей.
— Низкий поклон вам, отстоявшим Русь от басурманского порабощения. Хан крымский, пожелавший воцариться в Москве, разбит. Мы доказали, что мы не рабы! Мы свободны!
Крики восторга заглушали последние слова князя Воротынского.
А он вновь в седле. Огнем горит золотой шелом на гордой голове его, искрится в солнечных лучах золотая чешуя, украшая могучую грудь ратника поверх новгородской кольчуги; конь белый под красной попоной рысит лебедем, словно понимая и важность момента, и величие хозяина, на нем восседающего.
Когда окончился благодарственный объезд главного воеводы, глашатаи разнесли по полкам последние его слова:
— Все полки идут в Москву. Оттуда — по домам. Тех же, кто пожелает верстаться в порубежную стражу, будет принят по его желанию либо с оклада царева, либо с земли пахотной и перелога[20]. По установленной росписи.
Безмятежно двинулись полки, имея лишь дозоры на всякий случай: вдруг кто из крымцев остался пограбить?
Никого. Все тихо. Лишь люди не только тех сел, расположенных у дороги, встречали победителей крынками молока, подовыми пирогами и низкими поклонами, но и поспешавшие целыми семьями даже из далеких деревень.
Вот и Москва. Разноголосье колокольное висит над стольным градом, но не в честь победителей тот праздничный звон, а ради великого поклонения Пресвятой Богородице в день ее Рождества. Не оповестил Михаил Воротынский Москву о дне своего возращения, лишь дал знать о победе славной Государеву Двору и Боярской Думе. О том же, что поведет в Москву всю свою рать даже не намекнул. И вот в то самое время, когда князь-победитель въезжал на белом коне впереди героической рати на улицы Скородома, в храмах и церквах как раз начиналось праздничное богослужение в честь Пресвятой Богородицы, однако же весть о возвращении ратников с Оки со щитом моментально понеслась по Москве, и люди, покидая церкви, устремились навстречу дорогим воинам-защитникам.
Город ликовал. Несдерживаемо. Михаила Воротынского встречали даже торжественней, чем в свое время юного царя Ивана Васильевича, возвращавшегося в стольный город после покорения Казани. Под копыта княжеского коня бабы расстилали шелковые узорчатые платы свои, сами же, не стесняясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели и на него, князя, и на его храбрую дружину, и на всех конных и пеших ратников — весь разночинный люд от знатных до черных и гулящих низко кланялись победителям.
