Я войду первым на территорию университета и установлю контакт с комитетом по проведению собрания. На митингах и собраниях, проводимых любой из групп, я всегда появляюсь в качестве Добровольного арбитра, поэтому меня они не выгонят. В худшем случае обойдутся со мной как в прошлый раз. А если ко мне выйдут те, кто знает, что Мори действительно находится в фехтовальном зале «Реабилитация», вы сможете беспрепятственно въехать на территорию университета и все будет в порядке.

В таком случае, поехали в университет Отя-но-мид-зу.

— Нужно как можно быстрее въехать на территорию университета, чтобы преследователи не успели нас задержать. Если мы проникнем туда на машине, наша полиция последовать за нами не сможет. Но, если она догадается, что мы хотим оторваться от нее, она, возможно, перейдет к насильственным действиям.

На перекрестке Суругадай наша машина замигала сигналом поворота, собираясь направиться к станции Отя-но-мидзу, и в ту же секунду нас вдруг стала обгонять, откровенно игнорируя правила уличного движения, грязная малолитражка! Это на ней утром приезжали ко мне домой двое полицейских, демонстрировавших две тактики — мягкость и твердость, — машину ловко вел Умиротворитель. На заднем сиденье устроилась моя жена, бывшая жена, которая смотрела на меня во все глаза!

Что я увидел? Лишь то, что моя жена, бывшая жена, с таким видом, будто сомневается, действительно ли это ее муж, что-то упорно втолковывает своим спутникам. Когда Ооно резко свернула в сторону, чтобы избежать столкновения с обгонявшей нас машиной, и нажала на тормоз, нас стукнуло сразу несколько машин.

Не нужно поворачивать, едем прямо, может, удастся ускользнуть?! — закричал я, но на забитом машинами перекрестке под трель полицейского свистка изменить направление было уже невозможно.

Тут повсюду моторизованная полиция, вон стоят три полицейские машины. Разве у них под носом нарушишь правила? — крикнула в ответ Ооно. Неужели она думает, что моторизованная полиция обратит внимание на нарушение правил уличного движения, если нашу машину занесло?

Собрания, на которых предполагается сообщить о покушении на Могущественного господина А., видимо, будут проводиться очень широко, — сказал Добровольный арбитр, а я тут же сообщил:

В той машине ехала моя жена вместе с преследующими нас полицейскими.

Через некоторое время Ооно, слушавшая меня с рассеянным видом, вдруг усмотрела в моих словах особый смысл. По ее мнению, после тех угроз жены, бывшей жены, которые последовали несколько дней назад, события приняли неблагоприятный оборот.

Что же она теперь собирается делать?

Жена вне себя от нашего превращения и будет как безумная убеждать всех, что я есть я; тогда меня заберет полиция. А в присутствии жены говорить то, что я сказал полицейским у себя дома — будто я студент, ее родственник, — бессмысленно. Сейчас я действительно выгляжу восемнадцатилетним юнцом, но жена, мне кажется, все равно будет истошно вопить, мол, это я, и никто другой. Она решит, что я просто загримировался, и попытается содрать грим с моего лица!..

Не успел я договорить, как мы увидели слева от себя цепь полицейских, полукругом растянувшихся на некотором отдалении от университетских ворот. Прижавшись к самому тротуару, наша машина медленно двигалась вперед; полицейские были уже совсем близко.

— Даже если мы прорвем цепь у моста, нас все равно задержат. — Будущая киносценаристка отказалась от мысли проникнуть в университет на машине.

Тогда Справедливец, который сидел затаив дыхание, вдруг предложил:

Остановим машину у самых ворот, и я выступлю с протестом перед студентами, распространяющими листовки! Они сорвали митинг против строительства атомных электростанций и мой протест сочтут противозаконным! Начнется свалка, и тут подоспеет моторизованная полиция. А вы воспользуетесь этим и проникните в университет…

Мы сделаем это вместе! Одному Справедливцу устроить потасовку не под силу.

Нет-нет, я пойду один. У меня есть основания заявить протест в связи со срывом митинга. Что же получится, если такой человек, как вы, выступающий в качестве арбитра, ратующего за ненасильственные действия, без всяких оснований применит насилие? Как можете вы, Добровольный арбитр, всерьез предлагать такое?!

Я безмолвно наблюдал за Справедливцем — он вынул изо рта вставную челюсть и спрятал в карман куртки; машина остановилась, и, пока Добровольный арбитр выходил из нее и опускал спинку сиденья. Справедливец, шамкая морщинистым ртом, смотрел на меня каким-то далеким взглядом, идущим, казалось, из глубины черепной коробки. Потом повернулся к Ооно и улыбнулся ей — не то наивно, не то смущенно. Затем Справедливец присел, нагнул голову и выскочил из машины. Я, не двигаясь, смотрел ему вслед, и Добровольный арбитр поторопил меня:

— Хотите, чтобы супруга схватила вас?

Я понял, что мешкать нельзя, и, весь напрягшись, тоже выскочил из машины. За воротами шириной метров в десять, в глубине двора, наискосок направо находилось здание. Двери были широко распахнуты. Там расположились юнцы в касках, нижняя часть лица у них была замотана полотенцем. Они разом обернулись в нашу сторону — видимо, Справедливец уже что-то крикнул и, продолжая кричать, остановился напротив них, а потом стал прыгать, размахивая руками. Первым побежал Добровольный арбитр. Я — за ним. Подбежав к воротам, мы ухватились за столб и, развернувшись, понеслись к левой арке. Следившие за нами двое полицейских и жена, бывшая жена, привлеченные криками Справедливца, направились в его сторону и подошли вплотную к нему. А мы влетели на территорию университета. При этом у нас было такое чувство, будто, убегая и бросив на произвол судьбы Справедливца, мы совершаем непростительное предательство. Ведь он подпрыгивал потому, что разгадавшие его замысел студенты, которые охраняли вход в университет, тут же подлетели к нему и стали тыкать ему в бока железными трубами! Но я бежал изо всех сил, не отставая от Добровольного арбитра. Меня гнало вперед выражение глаз жены, бывшей жены, которые будто говорили, что во мне она видит нечто удивительное, отвратительное и вместе с тем комичное; жены, которая вместе с «твердым» и «мягким» полицейскими пыталась преградить мне путь. Весь ее облик был каким-то диковатым: на ней была черная кофта и яркая юбка; она недвусмысленно давала понять, что решила начать новую жизнь, ха-ха.

Я вбежал во внутренний двор и намеревался миновать безучастно, казалось, наблюдавших за мной студентов, но тут меня схватили, я упал и завопил от боли. Мой вопль был воплем от удара, в котором материализовался взгляд моей жены, бывшей жены, ха-ха. Добровольный арбитр тоже получил жестокий удар и рухнул рядом со мной на выложенную камнем дорожку — его лицо, которое он, лежа, повернул ко мне, выражало лишь удивление — почему я кричу? Но я мог наблюдать за ним лишь мгновение — верзила, поваливший меня, начал бить меня ногами по голове, животу, даже в пах попытался пнуть. К нему присоединились его приятели, студенты в шлемах, с замотанными полотенцами лицами; они стали методично истязать меня, а я вопил изо всех сил, призывая на помощь жену, бывшую жену, — единственного человека, кто мог спасти меня, ха-ха.

Попав в плен, мы с Добровольным арбитром были препровождены в комнату, которую, законно или незаконно, занимал факультетский комитет самоуправления. Мои глаза, кажется, не пострадали, и, хотя в них все еще мелькали темные и светлые пятна, мне открылась удивительная картина: не только все четыре стены, но даже пол и потолок комнаты были исписаны иероглифами. Прежде чем продолжать свой рассказ, я хочу по порядку изложить, что я испытал, когда меня брали в плен.

1. Я лежал, скрючившись на вымощенной каменной дорожке во внутреннем дворе, и меня пинали ногами, причем спортивные ботинки с твердыми носками целились мне в висок, под ложечку, в пах — то есть именно в такие места, куда старались не попасть в драках даже самые отъявленные хулиганы в пору моей первой молодости. Я вынужден был отчаянно защищаться, но все равно отчетливо помню, как жестоко они меня избивали. Когда я вновь вспоминаю об этом, мне кажется, что это было повторение кадров документальногофильма о войне во Вьетнаме. Есть ученые, которые бесстрастно оценивали физическое насилие как средство передачи информации, но, даже если серьезно утверждать такую чепуху, все равно, естествечно ли — пусть даже и в наш век массовой информации — появление таких модных видов насилия? Это были кадры о том, как солдаты войск южновьетнамского правительства пинали тяжелыми военными башмаками схваченных солдат Фронта освобождения и сидевшие на полу пленные, со связанными за спиной руками, скрестив ноги, пытались коленями защитить живот и бока, но их колени старательно отводили в сторону и били ногами именно в эти места. Крупным планом показывались лица истязуемых, понимающих, что негодовать и ругаться бессмысленно, не имеющих сил молить о пощаде; единственное, что было написано на этих лицах, — отвращение к страданиям, которым их подвергают. Я думаю, что у меня было такое же выражение лица, когда, валяясь на вымощенной камнем дорожке, я пытался защититься от ударов. Если тот, кто совершает насилие, оказался жертвой моды нашего века — моды на жестокость, то, наверно, и тот, кто подвергается этому насилию, тоже жертва моды? Я подумал об этом, потому что, когда лежал лицом в пыли на вымощенной камнем дорожке, в мое поле зрения попал Добровольный арбитр, которого окружили несколько человек и пинали ногами, — у него было точно такое же выражение, хотя ему бы уже следовало более или менее привыкнуть к подобным передрягам.