2. Пока нас с Добровольным арбитром вели, после того как, повалив на вымощенную камнем дорожку, основательно избили, я постепенно успокоился, словно происходящее было всего лишь дурным сном — такое ощущение возникло у меня при виде студентов, безучастно наблюдавших за нами. Они сновали у входа в здание, окружавшее внутренний двор, останавливались порой, чтобы переброситься несколькими словами, и не проявляли ни малейшего интереса к тому, что делали со мной и Добровольным арбитром. Все это зафиксировалось в моей зрительной памяти. Может быть, потому, что, когда я валялся на вымощенной камнем дорожке, активно владеть я мог только зрением и мое сознание следовало за ним. Все это вспоминается сейчас, как кадр из фильма Кокто. Или, возможно, из другого фильма, сценарий к которому написал Сартр? Во всяком случае, фильма того времени. Точно умершего мчат на адском мотоцикле. И во всем этом не было даже намека на нравственность. Если уж говорить о нравственности, то эта раскрашенная во все цвета радуги нравственность студентов, безучастно наблюдавших за происходящим, должна восприниматься как нечто прекрасное. Потому что в сравнении с этим многоцветным миром мой мир и мир нападавших на меня монохромны. Мне стало страшно: ведь с точки зрения тех, кто обитает в этом многоцветном мире, мы — люди-невидимки, и, уверенные в том, что нас увидеть все равно невозможно, они сохраняли спокойствие, даже когда буквально на их глазах зверствовали негодяи, пинавшие беззащитных людей ногами в пах.
Итак, нас с Добровольным арбитром привели в комнату, сплошь исписанную иероглифами. Хорошо еще, что мне, восемнадцатилетнему, не отбили внутренности, ха-ха. В комнате, где шпингалеты на окнах были закручены проволокой, стекла прикрыты досками и щели заделаны клейкой упаковочной лентой, в глубине, напротив двери, стояло два деревянных стула, на которые нас и усадили. Когда им удалось устроить такую почти что тюремную камеру? Если эта комната предназначена для повседневных допросов, то есть от чего прийти в уныние. Сопя распухшими носами, мы уселись рядом, а студенты, пришедшие поглазеть на пленных, расположились у нас за спиной. Неожиданно штук двадцать-тридцать железных труб, прислоненных к стене, упало на пол. Я услышал, как мы с Добровольным арбитром одновременно вскрикнули: «Ой!» Я услышал это собственными ушами, из которых сочилась кровь. В Италии эпохи Возрождения существовала пытка, когда жертву мучили тем, что демонстрировали ей орудия экзекуции. Неужели металлические трубы служили той же цели? Я пытался сдержать возглас «ой!», но у меня не хватило на это душевных сил.
Фактически после того, как нас взяли в плен, с нами обращались не так грубо. Во всяком случае, к нам не применили излюбленной пытки, когда железными трубами наносят множество коротких ударов, отбивая внутренности, но не повреждая при этом кожу. Дело в том, что мы превратились из обычных пленных в весьма необычные личности. Это произошло благодаря словам Добровольного арбитра, который, сохраняя железное самообладание, произнес их в тот момент, когда его, повалив на землю, начали избивать ногами. Все-таки он молодец — его бьют ногами в живот, в пах, а может быть, и в висок, а он улучил момент и сообщил, что я родственник того, кто совершил покушение на Могущественного господина А., а самого героя прячет он, Добровольный арбитр. Вот почему, хотя студенты, ждавшие, что произойдет дальше, и рассматривали нас с Добровольным арбитром как пленных, мы в то же время были для них и потенциальными гостями на торжественном собрании, посвященном полугибели Могущественного господина А.
Молча наблюдавшие за нами студенты были похожи не на активистов революционной группы, а на обыкновенных детей, пассивно ожидающих развития событий. Когда перед тобой тридцать детишек, разве отличишь одного от другого? Если эти детишки не наши дети, ха-ха. Вот так было и теперь. Тем более что все они в одинаковых касках, а лица замотаны полотенцами, так что видны лишь глаза и нос, — как я мог узнать тех, кто бил меня ногами? Хотя все то время, пока меня швыряли и избивали, пока я увертывался от ударов, я все время думал о мести. Я испытывал жгучую ненависть — пусть то, что делал каждый из них, он делал как член организации, но насилие-то реализовывалось именно индивидом, и к этому индивиду я должен был вернуть насилие, но не представлял себе, когда и как мне удастся это сделать. К тупой боли, которая пронизывала все мое тело, теперь примешивалась и ненависть.
Сообщив то, что он хотел сообщить, Добровольный арбитр умолк, всем своим видом показывая, то от него не добьются ни слова до тех пор, пока сказанное им не будет передано руководству и оно даст ответ. Словом, как ни били его ногами, то, что он должен был сказать, он сказал, и все. Я взглянул на Добровольного арбитра новыми глазами. Губы у меня были разбиты и опухли, и мне тоже не хотелось говорить. Молчали и наблюдавшие за нами студенты, но все они, начиная с тех, которые считали нас шпионами и стояли за продолжение самосуда, и кончая теми, которые хотели приветствовать нас как людей, имеющих отношение к храбрецу, — все ждали грандиозного шоу. Они молчали, по-детски разглядывая нас, но внутренне были удовлетворены.
Разумеется, я не могу сказать, что они вовсе не направляли нам своих посланий. Направляли непроизвольно, своей вонью, ха-ха. Страшной вонью, которая плыла поздним вечером в холодном предвесеннем воздухе огромного здания. Беспрерывно и горячо к чему-то стремясь, они постоянно спешат и даже не имеют времени помыть свое дурно пахнущее тело, восхищался я ими.
Член руководства, который вошел в комнату, растолкав своих товарищей, явно спасовал перед повисшей в воздухе вонью, что он и продемонстрировал с завидной прямотой. Это был толстоватый, среднего роста человек в скромном пиджаке, конечно, без шлема и без повязки на лице — точная копия того партийного бюрократишки. Расположившись передо мной и Добровольным арбитром, он снял очки и стал протирать их, с задумчивым видом насупив брови. Потом медленно повернулся к Добровольному арбитру и сказал ему низким хриплым голосом:
— Я вас знаю. А вот молодой человек, кто он вам — ученик?.. Может, прямо у него и спросить?.. Что ты за человек? Ты кто? Кем ты приходишься нашему бойцу?
Юнцы, до сих пор молча стоявшие у нас за спиной (даже когда они пинали нас ногами, ни один из них не издал ни звука), завопили: Ну? — в их голосах был затаен замысловатый юмор. Воспользовавшись их дурацким, неуместным смехом, я определил линию поведения. Я решил убедить их, что являюсь отцом Мори, превратившийся Мори — мой единомышленник, а я, как человек, тоже переживший превращение, сотрудничаю с ним в начатом им деле. Я опасался, что если не смогу доказать даже этому бюрократишке, что наше превращение — факт, и попытаюсь спасти свою репутацию, назвавшись двоюродным братом Мори, то мы не сможем выполнить миссию, возложенную на нас, двоих превратившихся. Мне было невыгодно, чтобы превратившегося Мори они называли наш боец.
Я считаю несправедливым, что вы называете его наш боец. Неужели вы не знаете даже имени того, кто совершил нападение на Могущественного господина А.? Его зовут Мори. Теперь я могу назвать и себя — отец Мори. Я полностью полагаюсь на него, и я действительно отец Мори.
То, что он назвал себя отцом, понимайте в переносном смысле, — вмешался сидевший рядом со мной Добровольный арбитр; он говорил, неловко шлепая вспухшими губами. Ну что за человек — действительно прирожденный посредник.
Никакого переносного смысла в моих словах не содержится, — нелюбезно обрезал я его. — На нынешнем этапе нашей с Мори жизни мы не можем позволить себе употреблять слова, имеющие переносный смысл. Мы находимся на этапе после превращения! Это новое слово превращение понимайте как слово, пророчащее будущее человечества, оно вскоре покроет весь земной шар! Если вы люди, способные думать о революции, то обратите внимание на это слово… Известно ли вам, что человеку, совершившему покушение на Могущественного господина А., двадцать восемь лет?
