И тогда все — и патриции, и нищие — затрясутся от страха даже в собственных постелях.

— Ты видел когда-нибудь лучшую систему слежения, Ландретто? Систему, когда объект слежки даже не подозревает, что за ним следят… Оттавио совершенно определенно не мог до этого додуматься.

И тут Ландретто повернулся к хозяину:

— Ну, вы по-прежнему еще сомневаетесь, что в Венеции находится сам дьявол?

Зал Большого совета был самым просторным во дворце дожей. Около двух тысяч человек разместились на скамьях Большого совета, занимая пространство длиной в пятьдесят метров. Дож сидел рядом с членами своего Малого совета, Совета десяти и главой Совета сорока, подле которого устроился Антонио Броцци. За ними красовался знаменитый «Рай» Тинторетто, написанный в 1590 году. Одно из самых больших масляных полотен в мире, с огромным количеством персонажей и полное символических намеков. Пальма Младший и Бассано расписали фресками потолки, а центр занимал «Триумф Венеции» Веронезе. Пьетро подивился мрачной иронии, с которой в данный, весьма тяжелый для республики момент звучало название полотна. Придя час назад на площадь Сан-Марко, он столкнулся с толпой зевак, выстроившихся в очередь перед базиликой. Мэтр Эжен-Андре Дампьер, французский художник, гоголем расхаживал под яркими афишами, возвещавшими о выставке его произведений, которые, наверное, уже разместили в притворе, как и намеревались. Дожу в очередной раз придется вести себя как ни в чем не бывало при встрече с послом Франции на официальном открытии экспозиции, назначенном с благословения чиновников Сан-Марко. Но в данный момент обстановка к веселью не располагала. Как правило, Большой совет собирался каждое воскресенье и по праздникам. Заседания завершались в пять часов вечера, когда сам Лоредано прекращал аудиенции и закрывались магистратуры. Если обсуждение к этому времени не заканчивалось, его переносили. В случае серьезных проблем или пересмотра законов Большой совет заседал ежедневно. Поэтому нынешнее заседание — в среду — являлось экстраординарным. Здесь присутствовала вся знать Венеции, напряженная и чопорная, в длинных париках, черных или красных камзолах. И Эмилио Виндикати сообщал сотням напудренных венецианцев о нависшей над лагуной опасности и имеющейся у Совета десяти информации по этому поводу. Трудное дело, потому что «в интересах следствия», как любил повторять Виндикати, некоторые сведения требовалось… умолчать. И это послужило поводом для очередного горячего спора между ним и Пьетро.

— И речи быть не может, чтобы атаковать Оттавио в лоб прямо на заседании Большого совета, Пьетро! Только произнеси его имя, и, зная, кто ты такой, они тебя в лоскуты порвут с высоты своих скамей. Ты сам уничтожишь плоды всех своих усилий!

— И что тогда получается?! Или Оттавио неприкасаемый? Разве недостаточно обнаружения паноптики, этого изобретения, достойного Леонардо да Винчи?

— Да, я тебе верю! Наконец-то у нас появилось хоть что-то серьезное. Но надо действовать более тонко. Оттавио не мог в одиночку разработать столь хитроумную схему, а Лонати не назвала ни одного имени. Я поговорю с дожем и постараюсь отправить инквизиторов к Оттавио. Позволь тебе напомнить, что мне по-прежнему недостает главного — доказательств, Пьетро! И без того документа, что ты видел, я ничего не могу предпринять! И не забывай, у нас есть преимущество: если Оттавио и догадывается о нависшей над ним угрозе, то понятия не имеет, что уже на грани падения… Поэтому, будь любезен, не испорти дело какой-нибудь выходкой!

Конечно, Пьетро все понимал и проминал судьбу зато, что, обнаружив планы паноптики, не мог их забрать. И в то же время, памятуя о причине, по которой этого не сделал, ни о чем не сожалел. Забери он бумаги, и жизнь Анны Сантамарии оказалась бы под угрозой. И реальность этой угрозы тревожила Пьетро. Надо любой ценой забрать Анну от Оттавио и спрятать. Стриги не шутят, у Черной Орхидеи имелось тому достаточно доказательств. А если с головы Анны упадет хоть волос, Пьетро себе этого никогда не простит. Надо надавить на Виндикати и добиться от него гарантий, что Анну надежно спрячут… Или Пьетро сам что-нибудь предпримет. Не интересуясь ни мнением Эмилио, ни возможными последствиями.

Но в этот майский день присутствующим во дворце казалось, что они бредят. Патриции побледнели, некоторые что-то выкрикивали, другие молча качали головой. Среди присутствующих был и Джованни Кампьони. Он сидел вместе с самыми знатными членами сената, которых пригласили на Большой совет. Был здесь и Оттавио, что еще больше усложняло ситуацию. К тому же на сегодня запланировали заседание сената. Но обычное расписание пошло кувырком. Коллегия, каждое утро заседавшая полным составом, буквально на рассвете отправила к сенаторам порученцев с приказом явиться. Последние были привычны к срочным вызовам, даже ночным. Но необычность нынешней процедуры от них не ускользнула. За закрытыми дверями Большого совета сонмища дворцовых адвокатов, облаченных в дорогие одежды с бархатными поясами, украшенными серебряными бляшками, с отороченными мехом рукавами и обшлагами, перешептывались, сновали туда-сюда, проявляя повышенную активность. Здесь собрались представители властных структур Венеции — высшая власть Светлейшей.

На стенах зала висели портреты бывших дожей. Их череду нарушало лишь черное покрывало в том месте, где должно было находиться изображение Баямонте Тьеполо[27], наследника знаменитых дожей, возжелавшего силой восстановить демократию в тот момент, когда усилилась власть различных советов[28]. Казалось, что тени Фальера и Джан-Баттисты Брагадини, главы Совета сорока, казненного по ложному обвинению в продаже Испании сведений, составляющих государственную тайну, по-прежнему витают в помещениях дворца. Кампьони, еще сильнее побледневший и покрывшийся испариной, сидел на идеально подходящем к случаю месте — в нескольких метрах от черного полотна, закрывавшего Тьеполо. Сенатор то и дело вытирал лоб платком. Ни он, ни дож — никто уже не мог помешать разглашению сведений о заговоре. Хотя, с другой стороны, у этой публичности мог оказаться и положительный момент, поскольку она провоцировала скрытые столкновения между властными структурами, причем весьма яростные. Было решено сообщить всем высшим сановникам республики о событиях, случившихся после смерти Марчелло Торретоне. Народ Венеции вроде бы осознал, что над городом нависла серьезная опасность. Но приближающиеся праздники и уверенность в возможностях властей снижали накал страстей. Хотя самые ужасающие, а порой и просто идиотские слухи уже начали распространяться по районам города, руководство республики все еще старалось успокоить массы и избежать утечки сведений о подробностях этого дела.

Пьетро не сводил глаз с Оттавио. А тот, нахмурившись, потирал свой приплюснутый нос, буравя взглядом Черную Орхидею. Отныне он не мог игнорировать освобождение из тюрьмы своего бывшего протеже. Наверняка его заранее предупредили. Но то, что они вот так сидели друг против друга, свидетельствовало о силе грядущего столкновения. Оттавио, с круглой шапочкой на голове, наде/i на шею распятие, придававшее ему сходство с епископом. Время от времени он просовывал палец под воротник, и его щеки тряслись, как желе. Сенатор мрачно щурился, явно готовый взорваться в любой момент. Мужчины бросали друг другу молчаливый вызов. Затем их взгляды устремились на Джованни Кампьони, внезапно вмешавшегося в эту безмолвную и опасную дуэль. Идеальный треугольник.

Пьетро припомнил слова Виндикати: «Как ты не понимаешь! Они переводят стрелки друг на друга. Наша парочка сенаторов играет с нами как хотят! Два дуэлянта, понимаешь, и мы между ними, тщетно пытающиеся их переиграть!» И в данный момент Пьетро был готов к любым гипотезам. Быть может, сенаторы Кампьони и Оттавио и впрямь замешаны оба и переводят стрелки друг на друга, как выразился Эмилио, чтобы запутать Уголовный суд и Совет десяти. И хотя эта версия не вызывала у Черной Орхидеи особого доверия, совсем отбросить ее он не мог. Так что этот обмен взглядами нес в себе многое. И зал Большого совета был уже не единым средоточием власти, а пространством, расчлененным невидимыми границами и трещинами.