— Греховной любви! — повторила монахиня.— О, то была страшная насмешка природы, и будь проклят тот час, когда произошло зачатие!

— Я пришел, чтобы позаботиться о младенце; дай мне его с собой!

— Нет, он останется здесь. Это мой ребенок, я люблю его, хотя эта любовь составляет для меня загадку, удивительную тайну!

— Именно потому, что ты его любишь, ты отдашь младенца мне, чтобы я доставил его в надежное место. Повторяю: ты не лишишься его, он всегда будет твоим, и ты сможешь видеть его, когда захочешь.

— Ступай прочь! Я ни за что не отдам тебе ребенка!

— Безумная! Неужели ты забываешь, что тебе грозят пытки и вечное заточение в подземной темнице, если здесь узнают, что ты нарушила обет.

— Я готова страдать, готова томиться в подземелье, лишь бы мне оставили моего сына.

— Что за сумасшествие, несчастная сестра! Что за ослепление! Ребенок никак не может оставаться с тобой. Его вырвут у тебя силой и бросят в яму, где уже немало скелетов таких вот плодов греховной любви.

— О Боже! — воскликнула монахиня и упала на колени.

— Встань, сестра Франциска, будь мужественна и доверься мне: я пришел не для того, чтобы похитить у тебя сына, а чтобы спасти его,— произнес монах.

— Ужасно! — простонала несчастная и простерла руки к своему ребенку.

— Познай же милость, которой ты удостоилась,— продолжал монах.— Вы оба, ты и твой сын, будете спасены! Если же ты начнешь противиться мне и допустишь, что твоя тайна станет здесь известна, тогда вас разлучат навеки и ребенок твой будет брошен в яму к прочим маленьким трупам!

— Так возьми же его, возьми, ужасный человек! — со слезами на глазах произнесла монахиня,— отними его от матери, которая любит его, несмотря на то, что он — плод проклятий, а не любви!

— Говори тише, не то ты выдашь себя, сестра Франциска! Еще вот что: скажи мне, где находится чужестранная послушница, несколько месяцев назад прибывшая вместе с тобой?

— Спроси об этом игуменью.

— Если я спрошу ее об этом, она, скорее всего, узнает истинную причину моего прихода сюда.

— Ты хочешь напугать меня, но я более ничего не боюсь.

— Не выводи меня из терпения. Где она?

— Ступай к игуменье.

— Подумай о могиле со скелетами младенцев.

— О отвратительный человек! Ты достойный напарник Жозе! Бедная девушка, прибывшая сюда вместе со мной, очень больна.

— Я знаю.

— Несчастная сильно изменилась с тех пор, как несколько недель назад у нее побывал Жозе.

— Где она находится?

— Во втором подземелье.

— Все в той же глубокой келье?

— В той самой. А что ты ей несешь — освобождение или смерть?

Монах Антонио сделал вид, что не расслышал последних слов, и в свою очередь спросил:

— Имеет ли сестра-привратница доступ во второе подземелье?

— С тех пор, как умерла сестра Целестина, туда ходит смотрительница подземелий.

— Хорошо. За ребенком я зайду в следующий раз. У тебя будет время проститься с ним.

Монахиня с плачем бросилась к мальчику и покрыла поцелуями его личико и крохотное тельце. Затем упала на колени перед распятием и стала исступленно молиться.

Франциска не знала, что ее ребенок, сын Жозе, станет со временем точным подобием своего отца; впрочем, если бы она даже и предчувствовала это, то все равно продолжала бы любить его всем своим материнским сердцем.

Выйдя из кельи, Антонио направился к привратнице, все еще стоявшей у входной двери. Он приблизился к старой монахине и сказал вполголоса:

— Проводи меня к чужестранной послушнице; она находится во втором подземелье и готовится к постригу.

— К Маргарите?

— Да. В приказе святых отцов названо это имя.

Привратница не посмела перечить столь многозначительным словам и, взяв со стола фонарь, последовала за монахом.

Антонио, казалось, был посвящен во все тайны этого монастыря, потому что шел, не задерживаясь и не глядя по сторонам, пока не остановился перед низкой потемневшей от времени дверью. Монахиня отворила ее.

— Ступай впереди, благочестивая сестра,— шепнул он ей.

После того, как привратница увидела письменный приказ инквизиторов Санта-Мадре, гласящий, что все требования брата Антонио должны быть беспрекословно выполнены, она сделалась очень послушной и, следуя повелению монаха, стала первой спускаться по лестнице, ведущей в длинный и темный коридор.

Слабый свет фонаря падал на сырой пол, освещал кресты, находящиеся над каждой дверью, и проникал сквозь узкие щели в кельи монахинь. Те, ожидая, что вслед за светом к ним явится смотрительница или духовник, заворочались на своих постелях, послышался шорох соломы и тяжкие вздохи.

Не обращая на эти звуки никакого внимания, привратница и Антоний продолжали свой путь по этому длинному, пропитанному гнилостными запахами коридору. В конце его находилось несколько каменных ступеней, ведущих к аналою с распятием.

Здесь коридор разделялся надвое. Монахиня повернула направо и снова стала спускаться по лестнице.

Наконец они достигли второго подземелья. Привратница отворила дверь, и они вошли в широкий сырой коридор, лишенный всякого света и воздуха. Его наполняло такое зловоние, что можно было задохнуться. Черные улитки, мокрицы и прочие отвратительные существа зашевелились при виде света.

По обеим сторонам коридора находились кельи, где насчастные узницы томились иногда на протяжении нескольких лет, а в конце была комната пыток. Плач и стоны доносились бы оттуда глухо, как из могилы.

— Сестра-привратница,— проговорил Антонио вполголоса,— отвори мне, во-первых, келью Маргариты, у меня есть к ней дело; а затем дверь в подземную камеру.

Монахиня взглянула на Антонио с удивлением и тихо промолвила:

— Я ни под каким видом не имею права отворять эту дверь.

— Именем благочестивых отцов я приказываю тебе, сестра-привратница, отворить мне дверь! Послушница Маргарита в опасности, и мне велено на следующие три дня перевести ее в подземную камеру.

— Берешь ли ты на себя всю ответственность, благочестивый брат?

— Беру! Отворяй скорее, время дорого.

Монахиня и здесь не посмела ослушаться. По скользкому от влаги полу она подошла к одной из келий. Ключ пугающе заскрежетал в заржавленном замке. Дверь отворилась, и Антонио вошел в келью, освещенную теперь слабым светом фонаря.

Это было крошечное низкое помещение. Стены и потолок блестели от сырости, по углам наросла плесень. Сюда никогда не проникал луч дневного света. Все убранство кельи состояло из убогой железной кровати и деревянного распятия. Не было даже стола — кружка с водой и тарелка с остатками пищи стояли прямо на полу у двери.

Перед распятием преклонила колена бледная молодая женщина, глубоко погруженная в молитву.

Едва ли можно было узнать в ней Маргариту, несчастную дочь Эбергарда, призванную испить здесь до дна чашу страданий и раскаяния. Ее густые светлые волосы сосульками спадали на плечи, лицо стало бледным и худым, глаза, когда-то голубые и прелестные, утратили свой блеск и глубоко ввалились, изобличая тяжелую болезнь, с каждым днем приближающую Маргариту к могиле.

Уже десять месяцев томилась она в этой ужасной келье, куда заключил ее Жозе, и время это казалось ей вечностью. Тяжесть заточения усугублялась тем, что Жозе по распоряжению барона Шлеве применял к ней различные тайные средства, призванные разрушить ее здоровье.

При звуке отворявшейся двери Маргарита подняла голову. Ей почудилось, что в келью вошел Жозе, и дрожь отвращения пробежала по ее телу. Чуть слышно она промолвила:

— Вы опять пришли меня мучить? Сжальтесь надо мной, умоляю!

Монах не знал по-немецки, а если бы и знал, то не внял бы словам девушки — он был лишь послушным слепым орудием в руках инквизиторов, машиной мщения, лишенной собственной воли.

— Следуй за мной,— сказал он по-испански, делая знак несчастной девушке.

— Как, вы хотите меня освободить? — Робкая надежда озарила ее лицо.— Вы хотите меня вывести из этой ужасной темницы?