Фукс и Эде работали около пяти лет в арсенале и все эти годы вели себя столь безукоризненно, что даже самые опытные смотрители не предполагали, какого рода мысли и планы руководили ими. Вследствие этого их повели в кузницу, чтобы обменять тяжелую цепь на более легкую. Именно это и было целью многолетнего притворства Фукса.

Ложась на низкую скамью, где кузнец должен был приковать им новую цепь, Фукс незаметно поднял что-то с полу.

Последние годы число каторжников увеличилось до трехсот человек, так что смотрители строго наблюдали главным образом за опасными преступниками, к которым причисляли всех новоприбывших. Губернатор распорядился даже снять цепи старым галерным каторжникам и сделать их сторожами над пополнением тюрьмы. Фукс и Эде, таким образом, оказались под надзором старого каторжника Армана Рессета и исполняли самую легкую работу в одной из галерей арсенала, которая имела постоянное сообщение с острогом и портом. Теперь им легче было узнавать подробности о положении и численности внешнего караула.

Вечером, после закрытия порта, выйти из него было невозможно. Если бы каторжнику и удалось выскользнуть незаметно из камеры, а затем и из острога, то он никак не перелез бы через высокие стены, отделайся он даже от своего товарища, что само по себе было большой проблемой.

Ворота острога постоянно были на запоре и охранялись отрядом морской пехоты; обойти их было немыслимо, тем более что каторжников повсюду узнали бы по их желто-красному одеянию, а достать другую одежду было решительно негде. Но если бы каторжнику и удалось преодолеть все эти препятствия, то его плану все равно не суждено было осуществиться, так как из порта по ночам не выпускали ни одного судна. Удайся, наконец, беглецу каким-то чудом выйти из порта, избегая городов и селений, он наверняка умер бы по дороге от голода или попал в руки жандармов, которые тотчас же вернули бы его в острог.

Здесь Фукс и Эде получили своего рода предупреждение. Двое каторжан, приговоренных к десятилетнему сроку заключения, попытались бежать. Это были хитрые и ловкие преступники. С железным терпением ожидали они, чтобы случай помог их бегству, и через два года он представился.

Смотритель, каждый вечер прикреплявший преступников к их нарам, однажды случайно пропустил их. И каторжникам удалось счастливо выйти из камеры, покинуть острог и город, не оставив никаких следов, которые выдали бы, каким образом они преодолели все препятствия.

Сильное волнение охватило караулы; пушечный выстрел дал знать городу и его окрестностям о бегстве каторжников; на сторожевой башне вывесили голубой флаг; а значение этого было хорошо известно окрестным жителям. По вечерам под этим флагом горел синий огонь.

Удача, так долго сопровождавшая беглецов, наконец изменила им: несмотря на все ухищрения, их поймали через несколько дней возле Марселя и вернули в острог.

Они уже успели переодеться, и выдал их случай: беглые каторжники зашли в трактир и затеяли там спор с посетителями, кончившийся потасовкой, в которой приподнялись панталоны у одного из беглецов, открыв кольца, которые преступникам не удалось распилить. Их опознали и подвергли ужасному наказанию. Палач острога, старый Сарбонн, бывший каторжник, человек гигантского роста, должен был наказывать беглецов.

Казни всегда происходили на большой площади у ворот, и все каторжники в назидание должны были присутствовать при их исполнении.

Воздвигли нечто вроде эшафота: вбили в землю четыре столба, а поверх положили толстую широкую доску с дыркой посредине. Каторжники исполняли работу под руководством палача, хваставшего, что одним ударом плети толщиною в палец он приведет человека в бесчувствие, а тремя ударами — убьет. Его словам не очень верили, однако очевидцы утверждали, что это на самом деле бывало так.

Как и всегда по утрам, в шесть часов раздался звон колокола, созывавший каторжников на работу. Когда каторжники и смотрители были в полном сборе, Сарбонн стоял уже на эшафоте, готовый приступить к своему страшному делу.

На площади вместе с солдатами и матросами собралось более четырех тысяч человек: любопытство владело людьми даже здесь. Происходила страшная давка, дети взобрались на росшие возле площади деревья.

Когда на место казни прибыли все обитатели острога, беглецов вывели из тюрьмы. Их путь к эшафоту охраняли четыре смотрителя. Губернатор дал знак палачу и приказал нанести преступникам по три сильных удара плетью.

Двое подвижных и усердных иезуитов выслушали последнюю исповедь двух жертв Сарбонна — ведь только особенно крепкое здоровье и богатырское телосложение могли спасти их от смерти под ударами плетей знаменитого палача каторги; затем иезуиты помолились с ними и приготовили соборование. Потом по приказанию палача несчастные разделись. Красно-желтые куртки и панталоны беспомощно повисли на кистях рук и на щиколотках — цепи мешали их снять совсем.

Затем смотрители привязали одного из приговоренных к скамье. Палач поднял плеть, и она со свистом опустилась на обнаженное тело жертвы. Брызнула кровь, капли которой попали на лицо и большую седую бороду Сарбонна. При втором ударе приговоренный испустил ужасный крик, а после третьего кровь полилась ручьем и напряженные мускулы несчастного вдруг ослабли — он потерял сознание.

Смотрители отвязали безжизненное тело и, накрыв простыней, отнесли в сторону и положили под дерево. Затем привязали к скамье второго несчастного. От первого удара у него брызнула кровь, второй удар заглушил отчаянный крик, а третий обрушился уже на бездыханное тело — этот беглец был слабее первого и не смог пережить двух ударов.

Зрелище это произвело сильное впечатление на Фукса и Эде, картина расправы послужила им предостережением.

Невинно приговоренный Арман, под началом которого работали Фукс и Эде, был кротким смотрителем и не считал их опасными преступниками. История Армана, которую он поведал им однажды по пути в острог, свидетельствовала, что он был несчастной жертвой ложного подозрения.

— Помните ли вы,— сказал он,— страшное преступление, совершенное в декабре тысяча восемьсот тридцать пятого года над сорокалетней вдовой Нуар? Ты должен это помнить,— прибавил он, обращаясь к Фуксу как к старшему.— Благодетельницу мою, не имевшую детей и собиравшуюся оставить мне состояние, нашли однажды ночью зверски умерщвленной в ее комнате. Накануне вечером я ушел от нее ранее обыкновенного, в девять часов, между тем как всегда я оставался у нее до десяти. У меня сильно пошла из носа кровь, и когда мой платок был весь в крови, она оставила его у себя, чтобы отдать своей прачке, а мне взамен дала свой платок. Я унес его с собой, никак не полагая, что этот ничтожный клочок ткани приведет меня на каторгу. На следующее утро я еще лежал в постели,— рассказывал старый Арман Рессет,— как вдруг в мою комнату ворвались полицейские, и я узнал, что вдова Нуар убита. А так как меня видели у нее последним, то подозревали, что это преступление над благородной, доброй и, к несчастью, богатой вдовой совершил я. Меня повели в тюрьму, и там нашли у меня окровавленный платок с меткой вдовы. После сравнения этого платка с теми, что находились в комоде вдовы, меня обвинили в зверском убийстве.

Каждый раз, когда старик Рессет рассказывал свою историю, им овладевало сильное волнение.

— Судьи мои признали возможность рокового стечения обстоятельств и заменили смертную казнь пожизненной ссылкой на галеры. Мать моя умерла от горя, а братья стали стыдиться своего имени. И вот уже двадцать лет томлюсь я в остроге, и, хотя мне всего сорок, все считают меня стариком!

— Ведь, наверное, несчастный Арман, здесь есть еще так же несправедливо приговоренные люди? — спросил Фукс.— Я не хочу говорить о себе, но поверьте, настоящие преступники свободно прохаживаются, радуясь своим злодеяниям, между тем, как мы, несчастные, должны томиться в цепях.

— Вы правы,— согласился Арман.

На следующий же день Фукс не преминул воспользоваться доверием старика и завел с Рыжим Эде разговор по-немецки, так как Арман не понимал этот язык.