— А его прищемило так же, как и меня…

— Похоже, до короля Ричарда доберется только наш добрый Анги… Он почти святой, — мрачно усмехнулся рыцарь Вильям.

Но Ангеран де Буи только повесил голову, и в гроте, теперь уже напоминавшем не спасительную теплую норку, а преисподнюю, воцарилось тяжелое молчание.

— На самом деле мы все уже давно мертвы. Сарацины отрубили нам головы в Иерусалиме и отпустили души на покаяние, — ошеломил товарищей Эсташ Лысый. — Теперь наш путь лежит через Чистилище, и, если король Ричард еще жив и здоров, до нам не видать его, как собственных ушей.

— Тогда Вепрь уже искупил грехи и блаженствует себе в раю, — сделал мудрый вывод рыцарь Вильям. — Если хорошо подумать, нам нужен не король, а священник.

Жан де Брас вдруг широко открыл глаза и, ясно посмотрев на меня, сказал неожиданно бодрым голосом:

— Ты… ты помолись обо мне.

Меня охватила растерянность:

— Почему я? Попроси единоверца. Их вон сколько!

— Да, некоторым еще придется помаяться, — злорадным эхом откликнулся рыцарь Вильям.

Но Жан де Брас закрыл глаза, отвернулся и проговорил, как о уже давно свершившемся деле:

— Ты помолишься обо мне… потом… на Гробе Господнем… И будет довольно…

Я почувствовал, что все взоры нацелились на меня, точно острые пики, и невольно огляделся, как затравленный зверь.

И вновь заговорил умирающий франк. На краткий срок он, прозревший свои грехи, стал истинным предводителем «рыцарей султана».

— Я еще не умер, а уже тихо, как в гробу, — прошептал он, едва шевеля темно-алыми губами. — Тошно… Лучше будет, если ты, Дауд, продолжишь свою историю. Ты — ведь славный рассказчик. Тебя слушаешь и все видишь своими глазами. Продолжай. Я хочу узнать, как спасся великий султан от этих страшных ассасинов. И откуда только взялись на свете эти ассасины? Очень давно… очень давно я не слышал хорошей сказки перед сном. Продолжай, Дауд.

Место и время очень подходили для продолжения рассказа. Я устроился так, чтобы Жану де Брасу было слышно лучше, чем остальным и, собираясь с мыслями, стал всматриваться в пляшущие огоньки костра. Взгляды моих слушателей тоже потеплели.

— Вы хотите знать, откуда взялись ассасины? — невольно переспросил я, потому что великий султан никогда их не любил, а теперь приходилось пачкать историю его жизни историей об одном злом демоне. — Как джинны из лампы, они выпрыгнули из головы перса, которого звали Хасан ибн-ас-Сабах[101].

Все началось в тот вечер, когда два молодых человека, устав от занятий в одном из медресе[102] персидского города Нишапура, устроили веселую пирушку. Одного из молодых людей звали Хасаном, и он еще ничем не успел прославиться. Зато бейты и газели[103] его закадычного друга, звавшегося Омаром Хайямом[104], уже вились, словно ароматные дымки благовоний, во многих духанах, домах и дворцах Персии — там, где на ковры проливалось вино и глаза мужчин прилипали к телам танцующих гурий, как осы к сладким лепешкам.

У друзей было много общего. Оба считались в медресе способными учениками, а за его стенами — очень способными пьяницами. Оба были начитанны и остроумны, и оба были, по всему видно, безбожниками. Различало их, однако, то, что они поклонялись разным идолам: Омар поклонялся вину и женщинам, а Хасан — силе и власти.

И вот, когда по полу покатился еще один пустой кувшин, пятый или шестой по счету, Омар Хайям с грустью заметил:

— Жаль, что Всевышний послушался Пророка и запретил вино в Раю. В аду его, понятное дело, нет. Иначе откуда взяться адским мукам…

— Значит, надо создать рай на земле… и наполнить его вином и женщинами, — решил его друг, с трудом ворочая глазами.

— Рай на земле? Для этого надо стать богом, — усмехнулся Омар Хайям.

— А я могу стать богом, — без тени смущения, ответил Хасан ибн-ас-Сабах, невольно выдав свои затаенные мысли. — Главное ведь что? Главное, чтобы людишки не сомневались, что заживо попали в рай, что они безгрешны. Тогда они будут славить своего бога.

— Тебе не хватает только невидимого воинства ангелов, которые со всех ног… вернее, крыльев несутся исполнять твою волю, — пробормотал Омар Хайям, встряхивая за горло последний сосуд. — Было бы теперь кого послать за вином.

— Будет у меня и воинство ангелов, — заявил Хасан и уронил голову на грудь, будто и она была одним из тех опустевших и уже бесполезных сосудов.

На другой день жизнь вовсе не казалась раем. Мучаясь от головной боли, Омар напомнил Хасану о его неслыханных притязаниях:

— А в твоем раю ты отменишь похмелье?

— Увидишь, — резко, словно обидевшись на друга за неверие, ответил Хасан.

Именно в тот день укрепился в своих замыслах Хасан ибн-ас-Сабах, задетый другом-поэтом, дару которого он всегда завидовал.

Он стал еще глубже изучать исмаилитское учение. Исмаилиты верили в махди, невидимого до поры до времени имама. В один прекрасный день этот великий имам должен появиться на земле и утвердить царство вечной справедливости. Хасан понимал: убедить людей, что ты есть махди означает стать глазах всемогущим божеством. А еще Хасан очень понравилось то, как исмаилиты читают Священную Книгу Коран, видя в ней особый, скрытый смысл, доступный только «избранным». Ведь стоит сказать человеку, что он, в отличие от простых смертных, достоин знать тайны — сначала маленькую, а потом большую — как он пойдет за тобой по любой дороге лишь бы только утолить свою гордость и невольно возомнить из себя ангела, ведающего надмирные истины.

Хасан побывал в Египте, где правила Фатимидская династия еретиков-исмаилитов, и имел беседы со многими тамошними мудрецами и прочими «избранными». Настойчивость и рвение, с которыми он пытался достичь высших ступеней «избранности» встревожили каирских мудрецов. Они посмотрели Хасану за спину и увидели, что его тень способна отклоняться от направления солнечных лучей. Они тогда переглянулись и мысленно сказали друг другу: «Этот метит в самозванцы».

Но и Хасана ибн ас-Сабаха чутье тоже никогда не подводило. Спасая свою жизнь, он успел скрыться из Каира и поспешил домой, в Персию. Там он поселился в мазендаранской глуши, в одном селении, известном своими выносливыми пастухами и воинами. Он стал действовать так, как действуют проповедники-низариты[105] одного из исмаилитских толков.

В том селении Хасан ибн-ас-Сабах стал вести жизнь благочестивого мусульманина, соблюдая все предписания, установленные Пророком. Вскоре жители обратили свои удивленные взоры на «праведника». Хасан беседовал с ними, как вали с неразумными детьми, проявляя достоинства своего ума. Он говорил, что они погрязли в грехах, и люди соглашались и горестно вздыхали. Он говорил, что в еще большей греховной мерзости погрязли эмиры, кади и муллы, которые поддались неуемной гордыне и стяжательству, и с такими словами селяне соглашались еще охотнее. Те из жителей, коих Всевышний одарил ясным рассудком и любознательностью, начинали задавать Хасану разные вопросы о том, когда же наконец у Господа кончится терпение и Он изменит мир к лучшему. В ответ же Хасан хитро прищуривался сам начинал задавать любопытным куда более каверзные вопросы, сбивавшие их с толку. Например, почему Бог создал на руке пять пальцев, а не шесть или не три, но очень сильных. Или почему Бог заставил овцу жалобно блеять, а не грозно лаять, отпугивая волков. «Подумайте, — говорил Хасан, — ведь Бог дал вам разум… Или не дал?» Люди уходили в смущении и с неизбывным желанием узнать от своего уважаемого вали разгадки всех небесных тайн.

День проходил за днем, и люди все больше думали о всяких туманных тайнах, чем о своих повседневных хлопотах. Все начинало валиться у них из рук. Хасан выждал, пока урожай созреет.