Женщина продолжает танцевать.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Что еще?
ШАРКОВСКИЙ. Временами меня раздражают эти пляски. Эти бдения безалаберности. Иногда я готов схватить ее за волосы и бить головой об пол или об стену, бить до тех пор, пока она не истечет кровью.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Она моя невеста, но я могу помочь тебе ее изнасиловать.
ШАРКОВСКИЙ. Ты плохой искуситель. Ты делаешь это неловко.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Дай мне эту тетрадь. Я должен знать, что ты пишешь в своем дневнике.
ШАРКОВСКИЙ. В такие вечера, как этот, у меня особенно разыгрывается фантазия. Я не уверен, что это так уж хорошо, но ничего не могу с собою поделать.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Дай мне тетрадь.
ШАРКОВСКИЙ. Нет.
Оба хватаются за тетрадь и несколько секунд напряженно стоят друг против друга.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Ты знаешь, что будет после этого.
Он вырывает тетрадь из рук Шарковского и хлещет ею Шарковского по лицу, потом Человек в черном толкает Шарковского, тот валится на пол лицом вниз и после с ужасом оборачивается на Человека в черном.
Ведь ты же знаешь, кто из нас сильнее. Разве ты можешь сказать, что ты этого не знал?!
ШАРКОВСКИЙ. Убей меня. Сделай мне укол. Только один укол, тебе это ничего не стоит. И я не стану тебе докучать собой. Да и мне тогда ты дашь облегчение.
ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ. Сегодня ты словно ребенок. Словно капризный ребенок, не помнящий себя.
Отбрасывает тетрадь куда-то в сторону, задувает свечу и с хохотом убегает. Женщина исчезает тоже.
Шарковский лежит на полу на спине, и неподвижный взгляд его уставлен в потолок.
ШАРКОВСКИЙ. «После того, как Тит прошел указанным путем пустыню между Египтом и Сирией, он прибыл в Кесарию, где прежде всего хотел привести в порядок свое войско. В то время как он в Александрии помогал своему отцу укреплять новое, Богом дарованное ему господство, смуты в Иерусалиме еще более разрослись, и образовались три партии, обратившие свое оружие друг против друга, что, пожалуй, в несчастии можно было бы назвать счастьем и делом справедливости. Не без справедливости можно назвать это состояние мятежом в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, за отсутствием питания извне, начинает раздирать собственное тело».
Начинает звучать саркастический, дурашливый мотивчик, и рука об руку появляются Черт и Чертова невеста; на нем старомодный черный сюртук, в руке трость; на ней платье со шлейфом, в руке сложенный зонт.
ЧЕРТ. Не знаю, куда положить трость.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Давай я подержу.
ЧЕРТ. Ты не служанка, а моя невеста, и поэтому я не могу тебе позволить обращаться со мной, как с каким-нибудь барином.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тогда просто брось ее где-нибудь.
ЧЕРТ. Разумеется, так и сделаю.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебя что-то беспокоит?
ЧЕРТ. Жмут ботинки.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Они не слишком приспособлены для того, чтобы прятать в них копыта.
ЧЕРТ. Конечно.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Зачем мы пришли сюда?
ЧЕРТ. Проведать моего подопечного.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. В такой день?
ЧЕРТ. Ничего не поделаешь. Служба есть служба есть служба есть мерзость.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Отчего он лежит на полу?
ЧЕРТ. Отдыхает.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Разве он устает?
ЧЕРТ. Если и так, в этом он виноват сам.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе часто приходится его видеть, и он тебе еще не надоел?
Черт и Чертова невеста концами трости и зонта легонько тычут Шарковского.
ЧЕРТ. Он бывает небезынтересен. «При сотворении мира что-то создавалось с удовольствием, а что-то создавалось с оскоминой. Я потомок той самой оскомины», — вчера сказал он мне.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он остроумен.
ЧЕРТ. Это остроумие с привкусом надсадности.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Долго ты его собираешься еще здесь держать?
ЧЕРТ. Пока он не одумается.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А у него есть шансы?
ЧЕРТ. Тс-с!.. Об этом ни слова.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты не забыл, что нам еще нужно сегодня быть у Шалонских?
ЧЕРТ. Шалонские подождут. Столоверчением можно заняться всегда.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе интереснее этот слизняк?
ЧЕРТ. Сам он едва ли интересен. Две руки, две ноги, заурядная внешность. Мне интереснее мои внезапные своеволия.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тогда хотя бы заставь его заговорить. Пускай он нас развлечет.
ЧЕРТ. Я занимаюсь этим каждый день. «Искусство — это пауза», — вчера сказал он мне. Не знаю, что он имел в виду.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Пауза между чем и чем?
ЧЕРТ. Почем мне знать?! Может, между различными массивами заурядности.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А может, между Творцом и Его отсутствием.
ЧЕРТ (испуганно машет руками). Фу-фу-фу!.. Ты что?! Ты что?! Ты что?! Скажешь тоже. Уж лучше теперь к Шалонским идти, чем такое слушать.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А погляди-ка!.. Как он кривится. Как он корчится.
ЧЕРТ. Да нет, показалось.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Посмотри же.
ЧЕРТ. Бедняжка. Должно быть, не приучен нюхать серу.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А разве пахнет?
ЧЕРТ. Ты просто принюхалась. Ты только притерпелась.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И он привыкнет.
ЧЕРТ. По понедельникам я всегда тебя обожаю. И по четвергам тоже.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты мой всемирный кумир, недосягаемый баловень. Ты мой майонез Огиньского.
ЧЕРТ. Я запру его на скрипичный ключ.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Обещай мне его невзлюбить.
ЧЕРТ. Считай, что это тебе мой свадебный подарок.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. И на похороны мне тоже должен что-то подарить ты.
ЧЕРТ. Все, что угодно. Угодно что все.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Что за великолепный день. Мы можем веселиться, литься и селиться. Мы можем танцевать и твист и ригодон. Чардаш и чакону.
ЧЕРТ. Вот только об фокстрот можно сломать себе зубы.
Черт и Чертова невеста похохатывают, целуются, переглядываются. Переглядываются, похохатывают, целуются.
Свет гаснет.
Зажигается настольная лампа, за столом сидит Борис Наумович.
Неподалеку стоит Шарковский, бледный и растрепанный.
БОРИС НАУМОВИЧ. Садитесь, Шарковский.
Мне сказали, что вы хотели меня видеть.
ШАРКОВСКИЙ. Возможно, это так.
БОРИС НАУМОВИЧ. Слушаю вас.
ШАРКОВСКИЙ. Что я должен говорить?
Борис Наумович невзначай поворачивает лампу так, что ее яркий направленный свет бьет точно в лицо Шарковского.
БОРИС НАУМОВИЧ. Что вы хотели мне сказать?
ШАРКОВСКИЙ. Должно быть, это уже не важно.
Борис Наумович записывает.
БОРИС НАУМОВИЧ. Я могу немного вам помочь, задавая вопросы.
ШАРКОВСКИЙ. Мне больше помогли бы, если бы не обращали на меня внимания. Если бы меня забыли.
Борис Наумович записывает.
БОРИС НАУМОВИЧ. Вы хотите нас оставить?
ШАРКОВСКИЙ. Едва ли где-нибудь мне было бы лучше или хуже.
БОРИС НАУМОВИЧ. Во всяком случае, здесь есть люди, расположенные к вам, люди, которые могли бы вас понять.
ШАРКОВСКИЙ. Это самое первое, что необходимо для того, чтобы меня уничтожить.
БОРИС НАУМОВИЧ. Должен предупредить вас, Шарковский. Вы даете мне основания полагать, что вы считаете, будто все окружающие настроены к вам враждебно.
