Во всех странах, не исключая и нашу, причины отказов прибегнуть к помощи полиции одинаковы: недоверие к полиции, невозможность доказать что-то с точки зрения потерпевших, страх, что преступники отомстят, обращение за помощью к кому-нибудь другому, решение проблемы собственными силами. А что здесь? Неверие в наши силы? Отсутствие доказательств?

– А вы не хотите, чтобы мы нашли преступников? Тех, кто напал на вашего мужа? – спросила я Коростелеву.

– Хочу. Но вы же не найдете. – Она отвернулась.

Рука ее мужа, лежавшая поверх одеяла, слабо шевельнулась. Мы обе посмотрели на больного; он вздохнул, и веки его дрогнули.

– Сережа, приведи доктора, быстренько. Пусть поприсутствует, Коростелев ведь расписаться не может. – Я слегка подпихнула Кужерова к двери, и он резво поскакал в ординаторскую.

– Вы не возражаете, я попробую поговорить с вашим мужем? – спросила я Ольгу.

Она вяло пожала плечами:

– А если я скажу, что возражаю?

– Ольга Васильевна, поймите меня правильно: если я увижу, что беседа для него мучительна, я сразу прерву ее. Но если он что-нибудь нам расскажет, это очень поможет найти преступников. Вы ведь не говорили с ним о том, как это произошло?

Она опустила глаза. У меня сердце сжималось от жалости к ней, и в то же время я не понимала, чем она меня раздражает. Хорошенькая, ухоженная, вульгарная всего лишь самую чуточку – так, чтобы нравиться еще сильнее; преданная, любящая жена, не отходящая от постели раненого мужа. Что здесь не так, почему сострадание к ней перемешивается у меня с легкой неприязнью? Я даже поймала себя на том, что сострадание-то я испытываю не к ней, а к ситуации, в которой оказалась молодая супружеская пара. Все может кончиться тем, что он умрет, а она овдовеет. И эту ситуацию не поправит даже то, что мы найдем преступников.

Осторожно приоткрылась дверь палаты; но это был не доктор и не Кужеров. В палату заглянула немолодая женщина, тоже рыжеволосая, симпатичная. Она спросила приглушенным голосом, мягко, по-украински, выговаривая слова:

– Ну как, Олюшка?

Ольга обернулась и грустно ответила:

– Все так же, мама, – и тут же добавила, кивнув на меня: – Это следователь из прокуратуры.

Женщина бочком вошла в палату и остановилась у дверей. Типичная южная внешность, полная фигура, какое-то невыразительное платьишко с короткими рукавами и очень выразительные черные глаза.

– Ох, горюшко! – тихо вздохнула она, как бы про себя, не сводя глаз с безжизненной фигуры зятя.

Открывшаяся дверь чуть не стукнула ее, и она подалась в сторону. Это явились доктор, что-то жующий на ходу, и сопровождающий его Кужеров. Доктор деловито подошел к больному, взял его за руку и сосчитал пульс, потом что-то поправил в подключенном приборе. Потом поднял ему веко и посмотрел в зрачок.

– Ну что? – бодро спросил он больного, прожевав то, что было у него во рту, и уставясь ему в глаз. – Вот следователь тут поговорить хочет... А? Можешь?

Я, затаив дыхание, смотрела на Коростелева. И чувствовала себя слоном в посудной лавке: человек только отходит от тяжелейшей операции, глаза открыть как следует не может, а я приперлась, чтобы освежить ему впечатления, как его долбанули по голове (кстати, странно, как этот занюханный доктор успешно сделал сложную нейрохирургическую операцию). Но Коростелев открыл глаза пошире и слабым голосом проговорил:

– Могу...

Я подалась к нему, а за моей спиной доктор распорядился:

– Народцу тут многовато. Посидите, граждане, в коридоре, а? Давайте, давайте.

Краем уха я услышала возражения Ольги:

– Я хочу остаться...

Я обернулась и увидела, как Кужеров за локоток ведет к выходу упирающуюся Ольгу. Неожиданно она оттолкнула его с такой силой, что Сергей с трудом удержался на ногах, и подбежала к постели мужа.

– Ольга, – я положила руку ей на плечо, – здесь действительно много народу; это и больному тяжело. Я обещаю, что долго не задержусь, просто выясню самые важные вопросы, хорошо? А вы пока можете поговорить со своей мамой. Ладно? И доктор здесь, вы можете быть спокойны за Виктора...

Она резко оттолкнула мою руку, глаза ее зло заблестели:

– Я имею право быть рядом с мужем!

Видит Бог, мне не хотелось с ней ссориться. Разве можно ссориться с потерпевшими? И понять ее можно было – зачем нужны эти дурацкие допросы, когда муж в таком тяжелом состоянии? Только что прооперирован... Я уже склонна была разрешить ей остаться – ну в конце концов, что такого, если жена побудет рядом с мужем во время этого разговора? За руку подержит, ему будет легче... Но тут вмешалась мать Ольги:

– Олюшка, – сказала она твердо, – пойдем, подождем в коридоре, я хоть словечком с тобой перекинусь. Пойдем, ласточка моя. – И она увела Ольгу из палаты, а я опять наклонилась к потерпевшему.

Он приоткрыл глаза и тихо, но внятно спросил:

– Кто это?

– Это ваша жена, Ольга, – сказала я, успокаивающе поглаживая его по руке. – Виктор Геннадьевич, вы помните, как вы оказались в той парадной?

– Виктор Геннадьевич? – переспросил он. – В той парадной? В какой?

– Там, где вы получили травму. Вы в больнице, вам недавно сделали операцию...

– Я понимаю,– слабым голосом сказал он. – Почему вы называете меня Виктор?

– А как вас называть?

Он помолчал и закрыл глаза. Потом, не поднимая век, проговорил:

– Не помню. Я не помню, как меня зовут.

– Вас зовут Виктор Геннадьевич Коростелев, – терпеливо подсказала я, но он чуть качнул головой из стороны в сторону, и доктор испуганно дернулся.

– Нет, – чуть погодя сказал потерпевший, – меня не так зовут.

– А как? – Я наклонилась к нему.

– Не помню. Но не Виктор.

– Хорошо. А вы помните, где живете?

– Нет, – помолчав, отозвался потерпевший.

Доктор наклонился ко мне и на ухо сказал:

– Амнезия. Я же говорил, пустая трата времени.

Я повернулась к доктору и приложила палец к губам, а потом снова наклонилась к потерпевшему, решив не называть его больше по имени, чтобы не нервировать:

– Вы можете сказать, что вы делали утром, выйдя из дома, и куда пошли?

Потерпевший, не открывая глаз, прошептал:

– Н-нет, не помню.

– Вы что-нибудь помните? Можете рассказать? – Я была в отчаянии; только сейчас я увидела, как ему плохо, и мне почему-то показалось, что лучше ему не станет.

– Помню, – проговорил он. И даже голос у него слегка окреп.

– Что?! – спросили мы с доктором в один голос и почти легли на подушку рядом с потерпевшим, наклонившись к нему.

– Помню, – прошептал он, – что... Что никогда не был женат...

Из больницы мы с Кужеровым поехали на станцию «Скорой помощи», допрашивать бригаду, доставившую потерпевшего в больницу. То, что сказал потерпевший, я даже не стала записывать в протокол; конечно, допрашивать человека через пару часов после операции было глупо и негуманно. Доктор сообразил это быстрее меня и прервал допрос. Бросив на меня ожесточенный взгляд, Ольга заняла свое место рядом с постелью мужа. Ее мать скромно присела в уголочке палаты, а мы с Кужеровым и доктором покинули помещение. В коридоре врач укоризненно покачал головой. Его укоризна явно была обращена не только ко мне, но и к себе самому.

Бригаду мы застали на станции, в перерывах между выездами. Врач и фельдшер подняли нас на смех.

– Какие брюки? – издевался над нами молодой сутулый фельдшер. – Может, вам еще сказать про рисунок на трусах? Да у нас после этого Коростелева шестнадцать вызовов. Вы что думаете, мы всем пуговицы пересчитываем?

– Но когда вы вошли в парадную и увидели потерпевшего, вам ничего в глаза не бросилось? – не сдавалась я.

– Бросилось, – иронично ответил врач, – рана на голове. Мы на нее в основном внимание обращали, как это ни странно...

Несолоно хлебавши, мы отправились в обратный путь.

В парадной, откуда был доставлен в больницу несчастный Коростелев, нас ждал приятный сюрприз в виде судебно-медицинского эксперта Стеценко. Он сидел на массивном экспертном чемодане и что-то оживленно рассказывал постовому. Постовой заливался радостным смехом. Мое ухо еще с улицы уловило рифмованные строки в исполнении доктора Стеценко: