– Не-а, – откликнулся Кужеров, – он же не помнит ни фига.

– Иди сюда, – позвала я его. – Изобрази, как ты входишь в парадную. Я хочу понять, куда он шел и откуда его ударили – спереди или сзади.

– На себе показывать нехорошо, – засомневался мнительный Кужеров. – Молодой, иди сюда, – перевел он стрелки на постового. – Вот на нем и показывай. Тренируйся на кошках.

– Войдите, пожалуйста, в парадную с улицы, – вежливо попросила я молоденького постового. – А ты встань сюда. – Кужеров тяжело вздохнул, но подчинился.

– Нет, его в парадной не ждали, – сделала я вывод после третьей попытки постового войти в парадную, где за дверью в углу притаился Кужеров, больше стоять ему было негде.

В этом случае потерпевший задевал бы его дверью, и они неминуемо оказывались бы лицом к лицу. Если бы потерпевшего что-то насторожило, он бы уже не повернулся к незнакомому человеку спиной в этом тесном парадняке. Значит, вошли за ним? Или это был знакомый, которому он доверял? Все равно, тогда тоже не повернулся бы. Заговорил бы, стал общаться...

А больше в этой парадной притаиться негде. Так, а если вошли за ним?

Постепенно постовой увлекся, входил и выходил все более и более артистично. Кужеров же долго крепился, удерживая на лице гримасу пресыщенности, но в конце концов тоже с головой погрузился в действо. После серии экспериментов, отрепетировав еще и возможный проход потерпевшего со двора на улицу, мы втроем сошлись во мнении, что преступник вошел в парадную следом за потерпевшим с улицы и сразу ударил его по голове.

Кроме того, я убедилась, что на этом месте происшествия надо составлять подробный масштабный план, и не вредно бы то же самое сделать во всех остальных парадных, где были обнаружены мужчины с черепно-мозговыми травмами. Визуальное обследование пола показало, что, кроме соскоба крови, взять отсюда следствию нечего – ни окурка, ни волоска, ни щепок, ни тряпок. Интересно, а что имелось в других случаях? Я, конечно, добросовестно съездила во все парадные, да только два дела я получила спустя несколько дней после происшествия, из милицейского следствия, когда потерпевшие отдали Богу душу и подследственность из милицейской превратилась в прокурорскую, а третий эпизод вообще пришел материалом по телефонограмме из больницы, и ни о каком осмотре не было и речи.

Постовой, вовлеченный в следственные манипуляции, проникся важностью происходящего. По моей просьбе он связался по рации с дежурным, сообщил, что нам нужен судебно-медицинский эксперт для фиксации и изъятия следов крови, получил ответ, что свободный медик будет не раньше, чем через пару часов, и, закончив переговоры, выразил готовность охранять это пресловутое место происшествия сколько потребуется, не считаясь с личным временем.

Убедившись, что охрана места происшествия обеспечена надлежащим образом, я потащила Кужерова в машину, и через три секунды мы уже двигались в сторону нашей старейшей больницы, знаменитой тем, что основной контингент пациентов ее состоял из окрестных бомжей, стекавшихся на лавочки тенистого больничного сада, где под каждым им кустом был готов и стол, и дом. Летом эти бомжи прямиком с лавочек попадали в больничные палаты с алкогольной интоксикацией, аспирацией рвотными массами, ножевыми ранениями от собутыльников, зимой – с теми же диагнозами плюс обморожение.

С учетом этого спецконтингента некоторые особенности больничного бытия, как то: полное отсутствие больничного белья (попавшие сюда по «скорой» так и лежали в своей одежде на голых матрасах без простыней и наволочек) и полное отсутствие столовых приборов, в результате чего пациенты, не запасшиеся ложками и стаканами, вынуждены были глотать слюнки, завистливо глядя на тех, у кого ложки были, так вот, эти особенности воспринимались больными правильно, все сознавали, что стаканы и ложки только дай бомжам – они сразу перекочуют под больничные кустики, равно как и белье на них переводить было слишком шикарно.

Территория больницы была похожа на старинный парк родового замка – вековые липы и дубы; усыпанные поздними цветами кусты шиповника; темно-зеленый жасмин, уже отцветший, а в начале лета разливающий свой нежный аромат далеко окрест... Путь к нужному нам корпусу преграждали распростертые поперек дороги два храпящих тела с признаками грядущей алкогольной интоксикации, распространявшие отнюдь не жасминовый аромат. Снующие по территории медсестры в крахмальных халатах привычно перепрыгивали через тела и неслись дальше по своим медицинским делам.

Лестница больничного корпуса представляла собой гибрид помойки с общественным туалетом. На площадке второго этажа со стены свисали раскуроченные останки таксофона. Из угла тошнотворно пахло что-то, прикрытое газеткой. Дверь на этаж, явно подвергавшаяся многократным взломам и реставрациям, была заперта с тщательностью психиатрического стационара специального типа.

Подергав дверь, я отошла в сторону и кивнула Кужерову. Он до перехода в убойный отдел работал в территориальном отделе, обслуживавшем в том числе и эту больницу, соответственно, знал, как сюда проникать. Кужеров задачу понял, забарабанил в дверь и заорал дурным голосом:

– Открывайте, милиция!

Эти выкрики он повторил еще три раза без всякой интонации, глядя в сторону, как бы исполняя рутинную повинность, и не успело эхо от его требований затихнуть в гулких лестничных пролетах, как с той стороны двери забренчали ключи. Нам открыла пожилая санитарка. Кужеров молниеносно сунул ей под нос милицейское удостоверение, и она закивала головой:

– Конечно, заходите, заходите. Мы от пьяниц закрываемся, а то стоит одному лечь в отделение, как дружки к нему повадятся, мало того, что в столовой гадят, так у людей вещи воруют. Вы к Витеньке Коростелеву, наверное? С черепно-мозговой? Вот сюда, первая палата налево. Там жена у него сидит, такая девочка милая. Не отходит от его постели, все плачет потихоньку, уж доктор ее выгоняет передохнуть, а она ни в какую. Вот парню с женой повезло...

Сопровождаемые разговорчивой нянечкой, мы с Сергеем зашли в маленькую палату, в которой у окна стояла одна кровать. На ней лежал голый по пояс мужчина, голова его была обрита наголо и залеплена какими-то тампонами, рядом стояли стойка с капельницей, какие-то приборы. Возле кровати на табуреточке сидела молодая женщина в блестящей маечке и обтягивающих брючках, с копной рыжих кудрявых волос. Она обернулась, когда мы вошли. Лицо было заплаканным, но губы и глаза тем не менее накрашены. И меня это очень тронуло: у постели больного мужа, можно сказать, в походных условиях, а не забывает, что она женщина.

Никакого постового, естественно, и в помине не было, как курящего, так и некурящего. Я и не удивилась; вот если бы пост стоял, тогда бы я удивлялась. На всех ударенных по голове постовых не напасешься. В конце концов, он не подстреленный бизнесмен, вряд ли его придут сюда добивать колотушкой. Да и при круглосуточном дежурстве жены никакого поста не надо. Судя по тому, как она вцепилась в руку мужа, безвольно вытянутую поверх одеяла, никакой маньяк сюда не пройдет. Я отметила, что потерпевший Коростелев лежит на чистом, хрустящем белье, явно не больничного происхождения. Рядом на тумбочке – пакет с соком, стакан, кипятильник, термос.

Глаза потерпевшего были закрыты, губы запеклись. Вокруг глаз виднелись черно-синие круги – верный признак черепно-мозговой травмы, так называемые «очки». Когда-то я, допрашивая избитую мужем женщину, по неопытности приняла такие «очки» за фингалы и подвергла сомнению ее слова об ударе утюгом по голове, стала домогаться рассказа про подбитые глаза. Спасибо, судебно-медицинский эксперт, тихо заполнявший свои бумажки в уголке, меня деликатно поправил, просветив насчет черепно-мозговых «очков».

– Здравствуйте, – тихо сказала я жене, вопросительно смотрящей на меня. – Я из прокуратуры, следователь...

Жена приложила палец к губам.

– Тише, он спит, – прошептала она. – А из милиции уже приходили...

Я тоже перешла на шепот: