Господь бог в мелочах, на свежий взгляд уцелевших. Вновь пробудившееся любопытство как явный признак жизни, независимо от настроений. Миниатюры. Пример: британская оккупационная власть в лице одного-единственного солдата, долговязого рыжеватого парня на велосипеде, в форме цвета хаки и в берете, — он подъехал к садовой калитке бургомистра, прислонил велосипед к живой изгороди, даже на замок его запер, а минуту спустя постучал в дверь конторы. Первый его вопрос после учтивого приветствия был: Вы по-английски говорите? И Нелли, в которой боролись две гордости, в конце концов сказала: Yes.
Англичанин, бывший англичанином сверх всякой меры, являл собою, по собственным его словам, патруль и столоваться должен был у крестьян, за плату, разумеется. Он показал оккупационные деньги. Нелли запамятовала, как будет по-английски «невестка», когда знакомила с англичанином Роземари Штегувайт. Та изъявила готовность подать завтрак. Нелли осталась наедине с победителем, разговор у них шел весьма немногословный. Он, почти не поворачивая головы, внимательно рассматривал обстановку. Раз и навсегда решит, что немецкая бургомистерская контора выглядит именно так, подумала Нелли. Но не сочла нужным объяснить ему, что вышитое крестиком изречение «Кто на бога уповает, благонравно поступает» висит на стене между печью и часами по чистой случайности.
Ужас; злосчастная Роземари Штегувайт принесла завтрак на двоих. Ветчину и домашний печеночный паштет. Англичанин и Нелли по углам большого стола, с которого сдвинули бумаги. Немного погодя вопрос нежданному гостю: нравится ли ему завтрак? О уеs, thank you[109] . Молчание. А через некоторое время глубокомысленное замечание с его стороны: не узнал бы фельдмаршал Монтгомери, с кем он тут сидит за одним столом.— Как это? — Всякое общение с немецким населением британским войскам строго запрещено. Запрет на братания. (Ассоциация при любом повторе брехтовского зонга, где есть строчка: «Братались мы с врагом...»[110])
Как в таком случае поступает представительница немецкого населения? Она берет тарелку и стакан, выходит из-за общего стола и садится спиной к победителю (наши германские родичи!), за свой стол у окна. Англичанин, который якобы ничего подобного не имел в виду, спешит покончить с завтраком, расплачивается с госпожой Роземари, коротко прощается и уходит. Нелли видела, как он вскочил на свой новенький блестящий велосипед. И все, он исчез навсегда. А она, между прочим, с огромным наслаждением выполнила приказ вражеского фельдмаршала Монтгомери.
Довольно долго она думает, что была права. Довольно долго еще — как ты теперь видишь — правота и неправота сомнений не вызывают. Лица, способные сказать избавительное слово или хотя бы кое-что разъяснить, на горизонте пока, увы, не появились. Пока все те же пятьсот человек в Бардикове да сто в Гросмюлене, которые из всей мировой истории только и усвоили, что она довела их до нищеты, и чуть ли не поголовно ударяются в панику, когда британские оккупационные власти в обход немецких инстанций вывешивают объявление, что, мол, на основе определенных соглашений вся власть сегодня в полночь перейдет в руки советской администрации. (1—3 июля 1945 года союзники отошли в обозначенные соглашениями зоны оккупации). Ввиду передислокации войск все дороги будут для гражданских лиц закрыты. Население просят сохранять спокойствие.
Русские идут. Около двух часов ночи в запертую на все засовы парадную дверь бендовского замка в Гросмюлене громко и настойчиво стучат. Шарлотта говорит: Такое может случиться опять же только с нами. К приходу русских мы, фон-бароны этакие, живем, как нарочно, не где-нибудь, но в замке. Тетя Лисбет Радде возражает: Когда русские на подходе, совершенно безразлично, кто где живет.
Неужели никто не откроет? Шарлотта в темноте велит детям одеться. Она сама поглядит внизу, что да как. Вполне на нее похоже.
Запыхавшаяся экономка влетела в комнату, умоляя спрятать ее. Это была упитанная особа лет пятидесяти с глазами-буравчиками и курчавыми бесцветными волосами, утыканными множеством заколок. Ее комнатенка в мансарде, как слыхала Нелли, просто игрушка. Теперь же она прямо в одежде и грязных туфлях рухнула на Шарлоттину постель.
Стук на первом этаже умолк. Шум, беготня. Непривычные, очень непривычные хриплые голоса. Нелли обдало страхом.
Шарлотта вернулась нескоро. Ее зять Альфонс Радде успел неоднократно напророчить ей всяких ужасов. А тетя Лисбет неоднократно заливалась нервными слезами.
Войдя, Шарлотта принесла с собой незнакомый запах. Перво-наперво она сказала, что Бендовы «набитые дураки»: оккупационные власти стучат в дверь, а они сидят в салопе и кладут в штаны, вместо того чтоб открыть дверь и передать дом в их распоряжение.
Откуда ж это она знала, как себя вести, когда победитель стучит в дверь. Стало быть, она и открыла? — А то кто же. Ну и как? — Да никак! — С ними женщины были, в форме. Одна по-немецки умеет, спросила у меня: Ты хозяйка? Батюшки, солдаты в юбках! — Потом я провела их по нижнему этажу. Комнатки там загляденье, доложу я вам. Они себе выбрали, кому какая понравилась. Ну а потом? — А потом — смех. Знаете, что они попросили? Полотенца!
Все молчали. Потом Альфонс Радде сказал: На портянки изведут.
Не-ет. сказала Шарлотта. Не изведут.
Дверь отворилась. Экономка взвизгнула. На пороге стоял молоденький pyccкий солдат с карманным фонариком. Он осветил комнату, луч скользнул по Неллину лицу. Шарлотта цыкнула на экономку: Да возьмите же себя в руки, бога ради — а солдату сказала громко и раздельно, словно тугоухому: Бе-жен-цы, понятно? — А-а, гут, гут! — кивнул солдат и ушел. Солома на полу явно сказала ему больше, чем Шарлоттины объяснения.
Замок заняли под комендатуру, немцев выселили. Нелли устроила свою многочисленную родню в Бардикове, в доме пастора. Та же солома на полу, только комнатушки, где они кое-как разместились, на этот раз были еще меньше. Косые стены, слуховое окно. Они безусловно перешли на более низкий уровень, хотя пасторша, Гермина Кноп, — пока муж был в плену, она исправляла его обязанности, — встретила новых жильцов приветливым «помогай бог!». Она попросила Шарлотту называть ее «госпожа пастор», даже если госпожа Йордан и не верует в бога. — Господь нас недолюбливает, сказала Шарлотта. Согласитесь, ведь это так, госпожа пастор.
Пасторша Кноп верила —вне всякого сомнения, действительно верила, что Иисус Христос провозгласил заповедь любви к ближнему на самом что ни на есть полном серьезе. Злого слова от нее никто не слыхал. Но радушием сыт не будешь, а с голого, как со святого — и с господа бога тоже, — взятки гладки. Однажды тетя Лисбет, судя по всему, отказалась препираться с другими беженками из-за местечка для сковородки на большой пасторской плите. Хочешь не хочешь, пришлось кашеварить на улице, то есть соорудить в пасторском дворе очаг, из кирпичей от старого сарая. Пришлось-таки стать на одну ступеньку с волынскими немцами, которые давно уже расположились под открытым небом. Пришлось мотать на ус, что по-прежнему есть возможность пасть еще ниже. Постыднейший симптом: «усишкина» бабуля ела биточки из конины, прикидываясь, будто знать не знает, из чего они. Дома-то она даже кастрюльку детям не дала, когда они хотели разогреть сосиски из конины, купленные на ярмарке, на троицын день. А теперь на глазах у Нелли бабушка ела конину.
Рядом, в чердачной каморке слева, умирал господин May, консисторский советник из Позена. Две недели назад этот человек, когда-то, говорят, силач и здоровяк, еще ходил сгорбившись по дому и по двору. Он был из тех беженцев, которые имели доступ к пасторше в гостиную. Она обсуждала с ним литургические вопросы, он поистине был ей опорой. Его жена, старообразная, усохшая дамочка, сновала вокруг, слезно причитая по поводу розентальского сервиза, оставленного в позенском серванте. Дети, в том числе и Нелли, звали ее не иначе, как госпожа Мяу, а брат Лутц с кузеном Манфредом до того обнаглели, что выкрикивали это прозвище ей вдогонку. Госпожа Mаy каждый день стирала пикейные манжеты и воротничок, которые пришивала к своему единственному мышнно-серому платью. Николаус, ее муж, любил опрятность.
