Криста Вольф

Роман

Перевела с немецкого Н. Федорова

Начиналось чтение романа нелегко. Текст сопротивлялся. Никак было не войти в роман. Не схватывало. Роман шел от первого лица. Затем это лицо расщеплялось. Героиня нынешняя встречается с собою-девочкой, то с маленькой, то с подростком. Узнает себя и не узнает. Несколько разновозрастных «Я» окружают рассказчицу, она пытается распознать их, воспоминания ранние мешаются с поздними, и все это — с нынешними переживаниями.

Дочь героини, Ленка, соседствует с юной Нелли, они одногодки. Ребенок Нелли живет где-то в сороковых годах, в военной, затем в послевоенной Германии. Рассказчица присутствует в романе и как мать, и как дочь, она и вспоминает, и анализирует процесс воспоминания, и контролирует этот анализ... Как в противостоящих зеркалах: бесконечно повторяется отражение, а отражается все тот же ищущий, устремленный в себя взгляд героини, охваченной истовым желанием понять ту девочку, которой она когда-то была. От этого вглядывания кружится голова. Чередование возвращения к себе, нет, не к себе — к своему отражению, попытки заглянуть в Зазеркалье, понять себя, попытки очистить воспоминания от поздних знаний, все это, как водоворот, вдруг стало затягивать, оторваться было уже невозможно. Слишком мучительно сама героиня пробивалась к своим истокам, и в этой работе — с какого-то момента — бросить ее было нельзя.

Наверное, я приотвык от сложностей в нашей прозе. Сложность стилистическая, структурная, композиционная, а еще сложность психологического исследования свойств памяти требовали чтения вникающего. Криста Вольф ставит задачей воссоединить разорванное прошлое, разрыв героини со своим прошлым. Каким образом восстановить единство личности, состыковать детство с юностью, с превращением ребенка в образцовую маленькую фашистку, как их обеих соединить со зрелостью, с той женщиной, которая удивляется и не верит, и тоскует, не в силах представить, что это была она. Извечное, мучительное усилие человеческого «Я» понять — что же стало со мною. Как у В. Ходасевича:

Я, я. я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого.

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Только здесь наоборот — господи, неужели то была я, неужели я так могла думать, так чувствовать, так поступать? Она ужасается, прослеживая становление немецкой девочки, которая росла вместе с фашизмом в Германии, в своем маленьком провинциальном, казалось бы, таком патриархальном городке.

Сегодняшнее антифашистское сознание Нелли не может примириться, даже понять не может своего фашистского прошлого. Каким образом можно было так верить в фюрера, так стремиться быть образцовым членом гитлерюгенда, так принимать нацизм?.

Надо иметь немалое мужество, чтобы увидеть себя фашисткой, добраться до такой—и не сваливать вину на взрослых, на окружение, на засилие пропаганды. Творчество Кристы Вольф всегда было в каком-то смысле подвигом духа, она не боялась касаться самого больного. Не вообще больного, а своего личного больного, того, что ныло, мучило, терзало ее саму.

Она не дает себе ни малейшего послабления ни в чем, не облегчает работу, восстанавливая истинный образ покалеченной детской души.

Иногда кажется, что маленькая Нелли извлекается откуда-то из древности. Ландшафт ее детства был уставлен лагерями смерти, школьные годы заполнены муштрой, песнями, тоже под стать этой муштре, песнями, которые запомнились: «Вперед, вперед, опасность юным не страшна. Германия, ты будешь жить в сиянье славы, пусть даже нам погибнуть суждено»—и в таком духе множество песен, которые упоенно распевала юная Германия.

Модный, в современной литературе почти обязательный для каждого писателя туризм в детство у Кристы Вольф получает иное назначение: она показывает, как подменили детство, как формировали фашистское сознание, как изготавливали антисемитов, будущих убийц. Так что это отнюдь не умилительная прогулка. Фашизм как идеология, сказал польский писатель Казимеж Брандыс, характерен не только для немцев, но немцы были в нем классиками. А классики — это образцовая методика, образцовая система обработки сознания, души. Начиная от «Хайль Гитлер», которое заменило «здравствуйте» и «до свидания». Постепенная обработка страхом, разного рода страхами. Один за другим подчиняются наступающему фашизму члены семьи Йорданов, их родные, дяди, тетки, деды, бабушки, соседи. Надо обтираться по утрам до пояса ледяной водой, как подобает немецкой девочке. Закаленные спортом люди обоего пола — вот граждане будущего (Адольф Гитлер). На все есть цитаты. По любому поводу приводятся соответствующие высказывания Адольфа Гитлера. Случись второе пришествие, Иисус Христос был бы приверженцем фюрера. Марш-бросок, участвовать в нем важнее, чем встретить мать из больницы. Гитлерюгенд диктует правила морали, ценности, поведение. Слова звучат, казалось бы, правильные: «Свободе наши жизни отдадим»... Правда, там все чаще встречается «Скачут кони на восток», «Восточному ветру подставьте знамена» —песни, которые помаленьку-потихоньку готовили марш немцев на Восток, на Россию. «В вечность ведет наше знамя, оно для нас больше, чем смерть». Слабость надо вырубать с корнем (Адольф Гитлер).

Немецкая литература тему фашизма разрабатывает почти полвека. Писатели-антифашисты, и в первую очередь немецкие писатели — Томас Манн, Лион Фейхтвангер, Анна Зегерс, Генрих Бёлль, Зигфрид Ленц, Гюнтер Грасс и многие другие, —создали замечательную антифашистскую антологию. Составилась как бы карта, которая охватила все области, все акты трагедии немецкого народа. Что нового здесь можно рассказать? Представляю себе, что сегодня писать о Великой Отечественной войне куда труднее, чем в шестидесятые годы. Нельзя повторяться, планка поднята достаточно высоко.

Криста Вольф открыла для меня совершенно неизвестный облик немецкого фашизма. Сейчас, после прочтения романа, изображение выглядит естественным: вот как семя фашизма прорастало в недрах семьи, в школе, как росло вместе с трехлетней девочкой — до этого возраста добирается глаз художника. Свойство настоящего открытия — вскоре оно воспринимается как само собой разумеющееся.

Роман «Образы детства» был издан в ГДР в 1976 году. Прошло тринадцать лет. Не знаю почему, как так получилось, что книга эта тоже стала задержанной литературой и только сейчас публикуется у нас. На мой взгляд, это одно из лучших произведений замечательной писательницы. Но как ни странно, в чем-то мы и выиграли от этой задержки. Роман ныне читается с куда большим чувством и воздействием, чем раньше. Почему так? Да потому, что социальный наш опыт резко возрос за последние годы. И как это ни больно, читая роман Кристы Вольф, мы невольно сравниваем. Хотим мы или нет, появляются одно за другим сравнения той немецкой жизни 1932 —1945 годов и нашей жизни в годы сталинщины.

Неприятные сравнения, обидные, недопустимые, но как бы мы их ни заклинали, они появляются и никуда от них не денешься. Слишком многое можно сопоставить —и страхи, и школьные порядки, и доносительство, и шовинизм... нет, пожалуй, прямое называние ни к чему, оно грубее и сомнительнее, чем дух, сходная атмосфера жизни...

Жизнь наша — духовная, нравственная прежде всего — так переломилась, что и мы, подобно героине романа, зачастую не можем понять, не можем представить себя — как мы могли существовать в той сталинской системе жизни, в годы застоя и принимать их; почему мирились, оправдывали, гордились? Какова должна быть природа обстоятельств, приводящих к массовой потере совести? — вот вопрос, которым задается автор и мы вслед за ним, но раздумывая уже над фактами нашей отечественной истории. Вопрос за вопросом встает по мере чтения, у каждого читателя возникает своя мера сопоставления. Главное же, растут раздумья над прожитыми годами, над тем, такие ли мы на самом деле, какими себе кажемся, какими видим себя?.. Мы с удовольствием читаем чужие биографии, волнуемся чужими судьбами и лишь в каких-то безопасных дозах примеряем их к собственной судьбе. Роман «Образы детства» в этом смысле неудобен, он принуждает заняться собой отнюдь не ради теплых воспоминаний о детстве. У Нелли Йордан оно было счастливым, пока та, которая выросла, не высветила его иначе светом своей совести. Больная совесть — это и есть, может, действующая совесть? Наверное, нам куда лучше, выносимее представлять, что в концлагерях люди непременно становились героями. »Будто достойно презрения — склониться под невыносимой тяжестью». Презрения —нет, но раздумья—да.