Астрид — во сне — спела: «Ha Люнебургской пустоши, в прекраснейшем краю!». Потом она ушла в кабинет и в одиночку станцевала там трогательный вальс. А еще без ошибок продекламировала рождественский стишок: «Я к вам из леса зимнего пришел» — все это, как усиленно подчеркивал господин Андрак, были номера из собственного репертуара фройляйн Астрид, правда, не будь его, она бы, пожалуй, едва ли вздумала исполнять их здесь и сейчас. И если обществу угодно, то он, мол, готов подвигнуть своего медиума на свершения совсем иного порядка.

Ну разумеется! —поспешно сказала тетя Трудхен.

После чего Астрид подошла и влепила ей пощечину.

Да, это уж чересчур, единодушно признали все. Только вот оказалось затруднительно подобающим образом отреагировать на сей пассаж. Ведь «автор» куда как неприличного поступка —Астрид — в некоем более высоком смысле явно находился в отсутствии и не мог нести ответственность; подстрекатель же, господин Рихард Андрак, улыбался, словно прося извинения за детскую шалость: Ручаюсь, проснувшись, она ничего не вспомнит! Вдобавок он был гостем. Так что, судя по всему, стоило принять его точку зрения и посмеяться над этим инцидентом.

Потом кузина Астрид взобралась на стол.

Еще немного —лишь быстрое вмешательство окружающих предотвратило катастрофу — и одним движением ноги она бы смела со стола все рюмки сразу. Тут уместно воспользоваться выражением, которого никто еще пока не употреблял: удержу нет. Когда девчонка на стол лазает, от нее всего можно ожидать — так полагала Шарлотта. Астрид, как рекрут на плацу, по команде унтер-офицера Андрака выполняла на столе строевые приемы. Повороты направо, налево и кругом, казалось, были у нее в крови, равно как и отдание чести в головном уборе и без оного, церемониальный шаг на месте (мой стол! — укоризненно, однако не очень громко сказала Шарлотта) и взятие винтовки «на караул», о котором она раньше явно понятия не имела.

Нелли видела, что ее кузина может и делает все. Видела, что человек вполне способен принародно залезть на стол и, по знаку господина Андрака, исполнить танец живота. Кузина Астрид всегда была не такая, как она. Нелли же храбро и сознательно противилась неустанным попыткам господина Андрака подчинить ее своей власти. Безропотную покорность соблазну она воспринимала как слабину.

И все же она невольно спрашивала себя —не то , чтобы в четко словесном выражении, но в безмолвном диалоге с собою, —стоит ли, собственно, противиться любому соблазну. А вдруг очень даже забавно —о, больше чем забавно; бесподобно, пленительно— попросту падать назад, повинуясь магнетическим пассам господина Андрака, —все равно же поймает. Или на глазах у всех влезть на стол и покачиваться, как покачивается сейчас кузина.

Вместе с тем она понимала: не ее это дело. Ее дело — наблюдать за кузиной и слегка ей завидовать, а гипнотизера видеть насквозь, и скрыть все это от окружающих —и потаенную свою мечту, и зависть, и чувство превосходства.

Теперь кузина Астрид по приказу господина Андрака целилась в толпу родственников черенком от метлы, которым орудовала как винтовкой. Случись выстрел, пуля попала бы прямо в сердце дяде Вальтеру.

Тринадцать — число несчастливое.

Бегство против воли—этими тремя словами тоже можно определить жизнь. («Тот, кто не помнит своего прошлого, обречен его повторять».)

В идеале структуры переживания и структуры повествования должны были бы совпасть. А это обеспечило бы искомую всеми фантастическую точность. Но нет, нет способа перевести невероятно запутанный жгут, нити которого сплетены друг с другом по строжайшим законам, на линейный язык и притом серьезно не испортить. Рассуждать о пластах, наслаивающихся один на другой, — о «повествовательных уровнях»—значит прибегать к неточным наименованиям и фальсифицировать реальный процесс. Ведь реальный процесс, «жизнь», никогда не останавливается; застать его на самом что ни на есть последнем рубеже — желание по-прежнему неутолимое, может быть, даже недозволенное.

Напоследок, поздно вечером, когда кузина Астрид решила наконец сбежать от господина Андрака. он одной-единственной любезной фразой (Что такое, фройляйн Астрид? Уж не хотите ли вы всерьез нас покинуть?) заблокировал для нее незапертую дверь в коридор, так что ей пришлось упрашивать Нелли открыть. Около полуночи, когда почти все гости —в том числе Андрак — ушли, Нелли взгромознлась на колени к дяде Вальтеру, за что мама незамедлительно ее одернула; нора, мол, привыкать к мысли, что она больше не ребенок. У Нелли мелькнула смутная догадка, что это может означать, и она огорчилась.

В Г., вечером той непомерно жаркой субботы, когда вы по Рихтштрассе возвращались к гостинице, окунаясь в красные, лиловые, зеленые озерца световой рекламы, Ленка прямо посреди улицы затеяла потасовку со своим дядей Лутцем. Ты сказала: Не валяйте дурака! — и Лутц замер: Ведь так говорила «усишкина» бабуля?! А у тебя даже мысли об этом не мелькнуло.

Ленка—высокая, Нелли такой никогда не будет—украдкой сравнивала по росту себя и неспешно проходивших мимо парней, которые, худо-бедно соблюдая приличия, откровенно оглядывались на нее, а она, разумеется, как бы и не замечала. Игра началась. Лутц взглядом обратил на это твое внимание, ты скривила губы — одобрительно и смиренно, а X. сказал: Вот и начинается опять все сначала! Немножко посмеялись. Ленка уже тогда — а может, и от природы — владела искусством «пропускания мимо ушей». Ее лицо приняло знаменитое непроницаемое выражение.

(Теперь, спустя три года, капризным летом семьдесят четвертого, Ленка приходит ночью с поздней смены, полумертвая от усталости. Минут десять—пятнадцать она сидит молча, не в силах вымолвить ни слова, а тем временем на лицо ее возвращаются краски и жизнь. Потом, неторопливо проглотив несколько земляничек, она начинает говорить, отрывисто, с долгими паузами. Спрашивает себя, уж не слишком ли много требуют некоторые люди — я, например, говорит она,— настаивая на поисках работы по сердцу. Ведь у трех четвертей человечества такой возможности нет, говорит она, я имею в виду тех, кто работает ва заводах и фабриках.

Она изображает, как страх и ярость закипают в ней, когда автомат, за смену кодирующий десять тысяч сопротивлений, с монотонным, противным щелканьем выдает брак, неправильно закодированные корпуса сопротивлений— тоже мне «корпуса», фитюльки эти!—на которых цветные кольца нанесены не в том порядке или безнадежно смазаны. Иногда, говорит она, так и хочется взять здоровенную кувалду и разнести вдребезги этот автомат. Интересно, куда девают свою ярость другие, спрашивает себя она, к примеру, смышленый молодой человек, ее сменщик, работающий на этом автомате уже десять лет. Кто-то должен и такую работу делать, твердит он. Кстати, за нее хорошо платят. Сменные рабочие получают обед за пятнадцать пфеннигов — вот это социализм, говорит Ленка.

Другие, рассказывает она, сидят украдкой в подсобке у телевизора и смотрят чемпионат мира по футболу, неисправные автоматы могут трезвонить сколько угодно — им хоть бы что. Один Либшер — он плохо видит, и скоро эта работа станет ему не по силам — носится как угорелый от автомата к автомату, исправляет поломки. Сам себе доказывает, что его никем не заменишь. За это они спихивают на него весь брак; как завернут партию, так сразу: Это Либшер виноват, он же ничего толком не видит.

Сволочизм, говорит Ленка. Разве можно так с людьми обращаться, как по-твоему?

С этим Либшером попрощаешься за руку, так он трое суток именинником ходит. И он всегда оставляет мне полбутылки молока, которое нам на заводе выдают бесплатно, потому что мы работаем с вредным раствором, а у меня от этого вечно голова болит. Хотя, может, и не от этого, а от жары: градусов тридцать девять, не меньше, из-за сушильных печей. К концу смены ты как выжатый лимон. Вентиляторы давно сломаны, но, поскольку работницам за вредность приплачивают, они на ремонте не настаивают.