Библейские сцены. Ленка не может судить об этом, держит нейтралитет. Воскресные деревин, по которым вы едете — сплошь выстроенные вдоль дороги, — группы молодежи, гуляющие перед обедом по единственной улице, девушки с девушками, парни с парнями. Интересно, скучно им или нет? Они провожают взглядом машины, проезжающие здесь нечасто. Парни в белых рубашках и джинсах, девушки в коротеньких юбочках и ярких блузках.
Если девушки и парни стоят вместе, то компаниями, не парочками. Как у нас в деревнях, говорит Ленка.
Нелли позже всех поняла, что оказалась на положении исполнительной власти. К примеру, в ее обязанности входило выделять подвиды на гужевую повинность — возить из карьера песок для ремонта наиболее серьезных повреждений, нанесенных танками важным дорогам. Нелли была справедлива. Она действовала по принципу; одна подвода от каждого двора, регулярно. На этой основе она составила список и оповестила исполнителей. А после обеда к ней явился сапожник Зёлле, ввалился без стука, сорвал шапку с головы, шваркнул ее о скобленые половицы и принялся орать. Нелли достаточно разбирала местный говор. И поняла, что сапожник Зёлле ругательски ругает ее за несправедливость по части гужевой повинности. Он-де, Зёлле, властям не какая-нибудь там грязная ветоха. Прошло то времечко. — Нелли знала, что «ветоха»—это «тряпка».
Сапожник Зёлле был ей известен: единственный в деревне коммунист и человек по натуре вспыльчивый. Она, однако, чувствовала, что вполне способна противостоять вспыльчивым натурам, особенно если правота однозначно была за нею, вот как сейчас. Так она и сказала, а в ответ сподобилась насмешки: Зёлле вроде бы возмущался, что Пальке, Фреезе и Лаабш, у каждого из которых по четыре, по шесть лошадей в конюшне, отбывают точь-в-точь такую же гужевую повинность, как и он со своей единственной полудохлой клячонкой.
Одна подвода от каждого двора, отрезала Нелли.
Тогда Зёлле сказал, что плевать хотел на ее список, и ушел.
А потом случилось нечто поразительное.
Бургомистр Штегувайт, полностью одетый, вышел из своей спальни, молча прошагал к телефону, который с недавних пор опять заработал — в Бардикове насчитывалось семь абонентов,—покрутил ручку, набрал номер и оповестил многоземельного крестьянина Пальке об изменениях в составленном Нелли списке на гужевую повинность, изменениях в пользу Зёлле и к невыгоде Пальке. Как ни странно, на том конце провода возражать не стали. Нелли велено было отнести Зёлле новый список.
Нет, сказала она. Я против. Этак каждый сюда ходить начнет.
Не-а, сказал Рихард Штегувайт, Каждый все ж таки не ходит. В том-то и разница.
Один из редких снов последнего бессонного времени: сидя перед большой благосклонной аудиторией, ты должна читать вслух тоненькую книжицу, но написанную по-польски. (Чужие языки, перед ними приходится пасовать.) Тоненькая книжка, текст которой ты не можешь расшифровать, смысл которой ты не способна донести до слушателей. Толстая книга, в которую войдут годы твоей жизни. Ты и желаешь ее и вместе с тем не в силах желать. Езда на тормозах. Вредно для мотора.
Ты вот не поняла, что произошло, когда сердечный ритм вдруг сбился, зато мгновенно сообразила, почему так случилось. Этот орган взял на себя щекотливую, быть может, даже опасную задачу сигнализировать о состоянии крайней внутренней загнанности, которое ты никак иначе не хотела принять к сведению. Язык нашего организма — мы не умеем его расшифровывать, потому что твердо решили не смешивать память телесную и память душевную. Откровения захлестывают лавиной, а врачи предполагают страх смерти и не согласятся со словом «облегчение». Колоссальное облегчение, хотя уколы по-прежнему не действуют. Передышка уже не как запретная мечта, а как предписание. Такая истома. Смущаться незачем, она узаконена. Слабость, ну что ж. Ты даже невольно смеешься над хитростью тела. (Тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, пока приложенная к нему сила не вынуждает его это состояние изменить. Какая сила? — спрашивает учитель физики, тяжелобольной человек, эвакуированный из разбомбленного Берлина. Верно: сила тяготения. Верно: сопротивление, вызванное трением об опору. И — сопротивление воздуха. Или, по-вашему, то, что невидимо, не может оказывать сопротивления?) Истома оттого, что все вычерпано до дна? Огромный соблазн бросить работу. Речь ведь идет не об истории, которая непременно должна привести к определенному концу. И какова же в таком случае та умозрительная точка, до которой ее нужно довести? В больнице без всякого желания работать, вперемежку с первыми, еще непонятными приступами страха, ты словно бы ясно видишь: конечная точка будет достигнута, когда второе и третье лицо вновь соединяется в лице первом, более того — совпадут. Когда уже не будет «ты» и «она» — когда без обиняков придется сказать «я». Тебе показалось весьма проблематичным, чтобы ты сумела достичь этой точки, и вообще, чтобы путь, тобою избранный, привел именно туда. Так или иначе, ты не горела желанием прежде времени покинуть сей мир, о чем, кстати, и речи быть не могло. Подспудные расчеты, производимые лишь в периоды неверия—неверия в неисчерпаемость кой-каких способностей или побуждений. Или принуждений.
Отвращение к слову «творческий».
Непрожитое — действенно, и вместе с тем о нем трудно говорить. В глубинах пещеры повествования. Далеко-далеко слабо светится выход. Незнание природы света, который ждет снаружи.
Есть ли еще какой-то смысл в вопросе «кто ты?»? Не устарел ли он безнадежно, не стал ли анахронизмом, оставшись в тени допросного «что ты сделал?», которое в тебе самой наталкивается на хилый контрвопрос: Что меня принудили сделать? — Чувство ответственности, истраченное на то, что ответственности не подлежит и только запруживает поток повествовательной речи. «Бороться не по заданию и делать свое дело?» (Ленкино воспоминание; однажды, когда она болела, ты всю ночь просидела у ее постели; открывая глаза, она все время видела тебя, и ей кажется, что этим самым ты спасла ей жизнь, ведь с того утра температура пошла на убыль. Она отметает твою попытку уточнить, что болезнь ее была тяжелой, но жизни не угрожала; она-то верила, что может умереть, и ты приняла ее веру всерьез, этого достаточно. Все понятно. Она подбрасывает тебе оправдательный материал.)
Итак, Нелли. Образец аварийной зрелости поневоле, сама себя толком не знающая. Воспитанная в привычке жать на аварийные тормоза: строгость, чувство долга, сознание ответственности, прилежание. Что ей тогда снилось — неизвестно. Она не придавала значения грезам. Зато трагически воспринимала себя и отучилась от этого лишь много позже.
От новых районных властей пришло распоряжение произвести в общинах подсчет жителей; Нелли ходила по домам и всех пересчитывала — отдельно местных и беженцев, мужчин и женщин, взрослых и детей; затем она вместе с бургомистром Штегувайтом села в старый двухместный драндулет, свезла свои списки в район, серьезно поставила рядом с бургомистровой свою подпись, удостоверяя «правильность подсчета», и поехала назад в деревню с портфелем, набитым продуктовыми карточками — за них она отвечала головой. На обратном пути она обсуждала с Рихардом Штегувайтом, как действовать в случае вооруженного нападения, которое было отнюдь не исключено. Я человек старый, я останусь на месте, а вы, барышня, хватайте портфель и в лес. Если мы явимся в деревню без карточек, нам все равно каюк.
О смене оккупационных властей Нелли узнала первая, по телефону. Бардиков отходит под контроль британской администрации. Сержант Форстер со своими солдатами отбыл в неизвестном направлении. Малоземельный крестьянин Теек опять въехал в свой дом. вынес с участка пустые бутылки и консервные жестянки, закопал их под забором н открыл бойкую торговлю баночками растворимого кофе, почти полный ящик которых обнаружился у него в мансарде. Наряду с иными, более преходящими ценностями этот гешефт принес ему серебряный столовый прибор, торшер с зеленым шелковым абажуром и бисерной бахромой, писаную маслом картину (она изображала сбегающий в долину лесной ручей и перекинутый через него деревянный мостик с перилами), а главное — черную в блестках пелерину для его двадцатилетней дочери Ильзелоры, девицы несколько чахоточного вида, в которой он души не чаял.
