Время тянулось медленно. У ребят затекли ноги, но пошевелиться боялись: вдруг выследят? Но «карателей» было не видно и не слышно. И тогда Митька предложил тайком пробраться к землянке (штабу «карателей») и захватить её.

Ползли на животе. Сухие иголки через рубаху кусали тело. Вот и лагерь. У землянки, что-то прожёвывая, расхаживает Огурец. Он часовой. Тритона-Харитона с отрядом не видно. Всё ещё рыщет. Митька отодвинул ветку орешника и немного прополз вперёд. Сейчас Огурец выйдет из-за землянки, и они его сцапают.

Показался Огурец. Он шёл прямо на куст орешника. Если сейчас увидит, – всё пропало. Объявят тревогу – и примчатся «каратели». Но Петька остановился у сосны, оглянулся и, присев на корточки, достал из кармана куриное яйцо и коробок. Митька не поверил своим глазам, когда увидел в коробке соль. Огурец спокойненько облупил яйцо, обмакнул в соль и сразу половину сунул в рот. На красных Петькиных щеках заходили желваки. Из другого кармана Огурец вытащил хлебный мякиш. Расправившись с яйцом, он сучком выковырял маленькую ямку и закопал туда скорлупки.

– Кулак! – прошептал Митька и повернулся к ребятам, притаившимся сзади. – Видели?

Огурца накрыли, когда он приканчивал второе яйцо. Повалили на землю и велели молчать.

Победили «партизаны». Мало того, что они скрылись от «карателей», так ещё «уничтожили» их базу вместе с часовым.

Уже после игры допрашивали Огурца.

– Соли пожалел?

Петька Огурец поскрёб свою остроконечную макушку, прижмурил глаза. Такая привычка была у него.

– Соль? Да я совсем забыл про неё…

– А яйца?

– Яйца? Да их же мне мамка всучила… Яиц-то было два, а вас вон сколько.

Огурец не краснел и не смущался. Он достал из кармана спичечный коробок с солью и протянул Стёпке:

– Думаете, жалко… Берите!

– Подавись ты своей солью! – сказал Тритон-Харитон.

Домой возвращались, когда солнце село за деревья, а облака на небе окрасились в жёлто-розовый цвет. Под ногами сгустились тени. Митька шёл медленно и озирался. Стёпка то и дело натыкался на его спину.

– Прибавь шагу, Лесник, – наконец не выдержал Тритон-Харитон. – Ползёшь, как каракатица…

Вышли к мосту. Речушка, почерневшая и таинственная, ворчала меж валунов. Облака растворились в потемневшем небе. Над еловой вершиной, словно на новогодней ёлке, ярко засияла первая звезда.

Митька сунул Стёпке нагревшийся в ладони пистолет и, глядя в сторону, тихо сказал:

– Держи… Какой я командир? 

 Квартирант пришёл в понедельник, в сумерки. Митька и мать ужинали, когда в дверь раздался осторожный стук.

– Он… – поспешно поднялась из-за стола мать. Она волновалась. – Сынок, у тебя нос в сметане. Оботри.

Суетливо поправила на голове чёрный платок, на пути к порогу разгладила морщины на пёстром одеяле.

– Милости прошу, – с поклоном встретила она квартиранта. – Горницу для вас приготовила.

Митька не переставал удивляться: для кого так старается? Он щурил глаза, пытаясь в потёмках разглядеть пришельца.

Гость не спеша снял с плеча тощий вещевой мешок и положил на лавку.

– Садитесь чай пить, – кинулась к столу мать. – Я сейчас оладий испеку. Горяченьких!

Квартирант шагнул из темноты к свету, и Митька чуть блином не подавился.

– Дядя Егор… – растерянно выдавил он из себя.

– Он самый, брат Митрий – улыбнулся рыбак. – Не ждал?

– Вы будете у нас жить?

– Если не прогонишь.

– А мне что, – сказал Митька. – Живите.

Странный этот дядя Егор. В глаза посмотрит и сразу мысли угадывает… И, пожалуй, больше всего Митьке не нравилось то, что он верно угадывает. Это было непонятно, необъяснимо. Митька не знал, что на его открытом лице любой может читать мысли. Не знал и того, что дядя Егор интересуется им, наблюдает за ним и кое-что узнаёт от матери.

Мать подкладывала гостю на тарелку всё самое лучшее, в чай Митьке клала два куска сахару, а дяде Егору – четыре.

– Что делать с мальчишкой? – стала жаловаться Марфа Ивановна. – В школе что-то натворил… Меня не слушается.

Дядя Егор ласково посмотрел на Митьку.

– Обижают?

Он, как всегда, угадал. Но Митька вдруг ни с того ни с сего разозлился.

– Никто меня не обижает, – сказал он. – Не пойду в школу – вот и всё!

– Слышите? – покачала головой мать. – Вытворяет что хочет… Отбился от рук без отца.

Дядя Егор слушал и улыбался.

– Не хочу учиться – хочу жениться, – сказал он.

Митька отвернулся от него.

– Плохо в школе?

– Хорошо.

– Почему же не ходишь?

– Гляди... – кивнула на ремень мать, но квартирант посмотрел на неё, и она замолчала.

– А чего ему в школе делать? – сказал дядя Егор. – Читать-писать умеет, и ладно…

– Кому он нужен будет необразованный? – удивилась мать.

– Богу, – коротко сказал дядя Егор.

Митька вытаращил на него глаза. Такого оборота он не ожидал.

– А мне никакой бог не нужен, – пробурчал он. – Я сам по себе…

– Замолчи, нехристь! – прикрикнула мать и виновато посмотрела на дядю Егора.

– Утешься, сестрица, – помолчав, сказал тот. – Это не мальчонкины слова… Сатанинские.

Они с матерью заговорили о боге. Вернее, говорил дядя Егор, а мать и Митька слушали.

Рассказывал он о житии разных святых и пророков интересно. Ровный голос его звучал мягко, задушевно. Белые руки покойно лежали на коленях, глаза от умиления увлажнялись. Он рассказывал, а борода его чуть заметно шевелилась, будто в ней ветерок запутался. У матери в чёрных глазах так и сиял восторг. Митька сначала слушал с недоверием, а потом тоже увлёкся.

В эту ночь они легли спать поздно. Митька долго не мог заснуть. Он смотрел в потолок, по которому двигалось жёлтое лунное пятно, и перед ним цепочкой, как гуси на водопой, проходили бледные лики святых проповедников. Они лучисто улыбались, подмигивали: «Живы мы, брат Митрий… Живёхоньки!»

Мать почему-то упорно не хотела идти в школу. Митька тоже не ходил. Теперь он не прятался и сидел дома. И мать ничего ему не говорила, вроде бы так и надо.

Когда она уходила на кордон, Митька коротал время с квартирантом. Дядя Егор нигде не работал. Вставал поздно и не сразу: ещё с полчаса скрипел на кровати пружинами, кряхтел, бормотал что-то. Наверное, молитву сотворял. Мать молилась, стоя на полу на коленях, а он, видно, лёжа. Плотно завтракал и до обеда сидел на берегу с удочкой. Только волосатая голова его торчала над осокой. После обеда ложился часика на два вздремнуть. Храпел гулко, заливисто. К нему часто наведывалась с какими-то незнакомыми людьми тётка Лиза. Люди приносили с собой узелки и пакеты с разной домашней снедью. Запирались в горнице и долго о чём-то толковали. Митька за стеной слышал глухие голоса, но слов не разбирал. К дяде Егору все относились с большим почтением. Переступив порог, низко кла­нялись ему, а иногда и целовали руку.

Приходили по одному, со стороны леса. Из окна Митька безошибочно угадывал богомолов. Выйдя на дорогу, они сразу не решались идти к мельнице, стояли в тени деревьев, озирались. Женщины были в чёрных платьях, а мужчины (их всего Митька насчитал человек шесть) кто в чём. Своих сельских среди них он не примечал. Видно, из соседних деревень.

Пока богомолы отдыхали с дороги у плотины, дядя Егор не спеша расчёсывал перед зеркалом свою бороду, усы. Из-под кровати вытаскивал вещевой мешок. Там на самом дне лежали книги. Совал под мышку одну и, ещё раз, осмотрев себя в зеркало, отправлялся на мельницу…

Иногда на мельнице собиралось человек двадцать.

Дядя Егор с матерью приходили домой на рассвете усталые, с воспалёнными глазами. Иногда приводили с собой незнакомых людей, и те молча прямо на полу укладывались спать.

Кто они, – Митька не знал. Когда мальчик утром просыпался, на полу уже никого не было. Но в избе долго ещё стоял тяжёлый запах лука, свечек и пота.

Отоспавшись, дядя Егор закусывал. Люди уходили с пустыми котомками, зато на столе в эти дни была и свиная домашняя колбаса, и варёная курица, и сало.