— Кончились.

— Кончились! Еще не началось ничего, а у него кончились.

— Да ладно, чо ты. У меня в расположении полно, забыл просто…

От дальней стороны расположения долетало поревывание, порыкивание — это бронегруппа прикрытия начинала выдвижение. Бронегруппе поставили задачу не допустить обстрела батальона с тыла. Ночью ей предстояло совершить отвлекающий маневр, а к четырем утра сосредоточиться на этом берегу реки напротив входа в Хазаратское ущелье.

Розочкин отрядил нескольких солдат на розыски и теперь вместе с командиром батальона подполковником Граммаковым смотрел с галечного бугра в ту сторону, откуда посланные должны притащить хоть из-под земли вырытых паромщиков.

Командир полка решил, что батальон не получит инженерной поддержки и должен переправиться своими силами, воспользовавшись в качестве плавсредства гражданским афганским паромом.

Розочкин не знал, как шел разговор комбата с командиром полка. Однако с первой секунды, услышав о появившемся решении, понимал, что оно неверное: потому что делает выполнение поставленной батальону задачи зависимым черт знает от каких обстоятельств. Что за причуды?! Нельзя армии пользоваться гражданским паромом!..

Он высказал свое мнение, а Граммаков только хладнокровно пожал плечами. Комбата можно понять — с начальством не поспоришь. Но, честно говоря, Граммаков вообще казался Розочкину жидковатым для такого дела, как командование батальоном.

И теперь, когда паромщики пропали (ведь можно, можно было это предвидеть!), а роты торчали на берегу и дело так глупо заваливалось, в голове капитана снова и снова с грохотом прокатывались аргументы, подтверждавшие его несомненную правоту.

Разумеется, речь его, гулко, злобно и страшно гремевшая в затылке, осталась не только беззвучной, но и совершенно бесплодной: она громыхала попусту, раз за разом с разгона залетая в одну и ту же колею и так яростно молотя по ней, будто намеревалась прошибить-таки Розочкину мозги.

— Сухпайки приготовили? — спокойно спросил Граммаков.

— Так точно, — чуть помедлив, сиплым от негодования голосом ответил Розочкин. — Приготовили.

Это из дивизий велели: сухпайками с паромщиками разочтетесь.

И вот на тебе: сухпайки ждут, а паромщики пропали. И целый батальон — ба-таль-он! — торчит на берегу, вместо того чтобы решать поставленную ему задачу! Вместо того чтобы идти вперед! воевать! крошить духов!

— Может, все-таки самим переправиться? — с некоторым усилием проглотив кислую от злобы слюну, произнес капитан. — Что там за наука — паром!

Граммаков повернул голову и посмотрел на него.

— Опять за свое! — сказал он. — А перевернешь эту лайбу? Потопишь личный состав — и под трибунал?

Вопрос о трибунале звучал не в первый раз (равно как и предложение переправиться без помощи паромщиков), и капитан Розочкин справедливо отнес его к разряду тех, что не требуют ответа. Он только молча вздохнул и посмотрел на часы. Время дотикивало второй час после полуночи.

А рота сидит на берегу!

Его, капитана Розочкина, первая рота! Он чувствовал ее всю сразу — как собственную руку, как свои послушные, гибкие пальцы! Так хотелось сжать ее в железный кулак! пламенно грянуть! показать всем, что удар мощен и неотразим!

Но без парома его полная сил и отваги рука валялась на берегу безжизненным куском плоти.

Граммаков сунул в рот сигарету. Чиркнул спичкой, спрятав в кулаке, но вспышка все же озарила его широкое лицо. Пыхнул, спокойно пустил клуб дыма…

«Да, много еще в армии случайных людей! — с горечью подумал Розочкин. — Ой много! И даже на высоких постах!..»

Сам он не был случайным человеком. Во-первых, офицер в третьем поколении. Во-вторых, сколько себя помнил, знал, что станет именно им — офицером. Кем же еще? — даже странно было бы рассуждать. Армия! война! — вот его призвание. С малых лет знал. Недаром любимой игрушкой были оловянные солдатики — строил их то в походные порядки, то в боевые, как показал отец, майор интендантской службы. Он расставлял солдатиков на дощатом полу, а со стены, с фотографии в темной рамке, на него с улыбкой смотрел дед — Максим Леонидович Розочкин, в начале 1942 года погибший на Волховском фронте.

Прошлое было понятным, да и будущее не сулило неожиданностей: ведь он знал свой выбор и готовился к нему. Отличная учеба, бег, самбо, атлетика, книги про армию, про знаменитых военачальников. Единственное, что не нравилось Розочкину в грядущем, — собственная фамилия. Что за ерунда — Розочкин! Разве это для полководца? Суворов! Кутузов! Нахимов! — вот бы как надо!.. Лелеял мечту переменить на другую — Таранов, что ли… Железнов… Огнев!.. Только к началу десятого класса отец все же переубедил его, настояв на том, что не фамилия делает человека, а человек фамилию. «А Жуков? — спрашивал он. — Хорошая фамилия?» — «Хорошая», — угрюмо отвечал Илья. «А Червяков?» Илья на мгновение задумывался. «Так себе», — отвечал он. «Вот видишь! Жуков тебе хорошо, а Червяков — плохо! А чем, скажи на милость, жук от червяка отличается? Только тем, что Жуков — великий полководец, а про Червяковых никто не слыхивал? Так это ерунда, а не отличие. Сделаешься знаменитым — и фамилия твоя переменится. Маршал Розочкин! — разве плохо звучит?»

Читал про Александра и Ганнибала, про Суворова и Кутузова, про Наполеона и Дениса Давыдова, с каждым из них проходя суровые дороги лишений и опасностей, то и дело балансируя на тех смертельных остриях, с которых в одну сторону люди падают в поражение и гибель, а с другой их ждут победа и слава.

Колебался, выбирая между артиллерийским и общевойсковым училищем, и в конце концов, вопреки советам отца, решил все-таки в общевойсковое. Главный довод не озвучивал, боялся, что отец как ни полно разделяет его устремления, а все же не сможет сдержать усмешки. Но сам знал твердо: артиллеристы большими полководцами не становятся.

Будущее не вызывало сомнений, и тревожило только развитие дел на мировой арене. Складывалось впечатление, что эпоха берет курс на какие-то совсем не военные цели. «Мир во всем мире», «разрядка», «мирное сосуществование» — эти слова и фразы громко звучали с высоких трибун, находя внизу понимание и соответствующие отголоски. Этак, чего доброго, докатится до того, что и армия начнет готовиться к миру. То есть превратится в нелепое искусственное порождение неверно понятых назначений и возможностей: армия для мира — все равно что лягушка с пришитыми к ней воробьиными крыльями.

Отец успокаивал: мол, не волнуйся, никто эту трескотню не слушает. Хотеть не вредно. Конечно, мир без войны — и впрямь было бы хорошо… да ведь такого не бывает. «Мирное сосуществование» — это примерно как «наша цель — коммунизм». Как ни труби, а есть вещи, которые нельзя наполнить реальным смыслом. Лозунги лозунгами, а военные заводы работают. Днем и ночью из цехов выползают новые танки, из ангаров — новые самолеты; новые и новые ящики патронов, новые чушки снарядов занимают места на новых и новых складах. Машина вертится не зря: хватись чего ни попадя для мира — ниток, носков, галстука, пачки ваты или мыла, — может, если повезет, и на первом попавшемся прилавке увидишь, но, что вернее, набегаешься, как саврас, по магазинам. А для войны все готово и с каждым днем готовится все лучше, что бы при этом ни барабанили…

Короче говоря, он служил, выделяясь среди других офицеров собранностью, навыками и строгостью. Был на хорошем счету и чуть раньше, чем другие, получал очередные звания. Но ждал не званий — ждал войны, войны!

Потому что только война могла позволить ему проявить себя по-настоящему.

И война случилась!

Он в числе первых подал рапорт, скоро был откомандирован, сформировал роту, начал школить, кое-чего добился — не зря ведь его первая рота и есть по всему первая…

И вот на тебе: пропали паромщики! То есть по вине старшего начальника, который принял неверное, даже преступное решение, Розочкин должен бессмысленно торчать тут, упуская, быть может, шанс проявить свой дар и достичь, добиться первой победы — настоящей военной победы! — достичь первой славы!