Мать тем не менее ковыляет, спотыкаясь, навстречу дочери и тормозит перед дефектным качеством её изображения. Такой брак мог произвести кто угодно, но только не она, мать. Всё же контуры этой дочери, этой старой девы (что уж там значил её брак! Бывший господин Френцель был вырван зубами времени из-под автомобильного колеса для того, чтобы достаться раку) в стиропоровой кожуре её чавкающего тела кажутся необъяснимым образом размытыми, растворёнными в её окружении; Карин Ф. выглядит так, будто сошла со смазанной фотографии, потому что боялась стать хуже из-за уменьшения обычно содержащейся в каждом человеке прочности. Лодка качнулась, внимание, отправляемся, дорога простирается перед нею, как тёмный умысел, обилие ландшафта лежит кругом — бери не хочу, впереди спина водителя с початками рукавов, Карин едет, тихий улей, в котором живут пчёлы, у неё совсем нет мягкого места, на котором сидеть, ой, там впереди сужение, что же этот автобус едет так быстро? Даст бог, пронесёт! Дорога не захотела леясать на земле, она сама тронулась в путь. И у нас на глазах это нереальное привидение снова схлопывается. Мать хрипло дышит, в начале было её слово, и её слово было у Бога, от которого она, однако, потребовала его назад, потому что Он не сдержал срок исполнения: она воспринимает свою питательную функцию, для дочери, для всего народа и даже на тысячу лет вперёд; это значит, она берёт на себя ударную предоплату и ещё несколько тысяч пуль боеприпаса для всех остальных людей. Нордическая раса должна править здесь и дальше, и трагичье птичье пенье дочери будет играть в этом хоре несущую роль, даже первый голос несушки придётся выводить ей! Дайте мне шесть штук яиц в одной кассете с такими углублениями, пожалуйста, чтобы я могла приткнуться к ним в плошке какого-нибудь тела, слишком-то там не разляжешься. Святое материнство: каждый народ должен смотреть, как бы ему умножиться, иначе в конце он окажется единственной персоной, а она не может направить заявление на субсидию в Евросоюз, которого мы все так не хотели. Блондины полностью вымрут! Уже в скором будущем родится последняя живущая на воле блондинка! Мы, немцы, и родственные нам племена, народ не подчинённый, мы лучше подчиним других, хоть и не занимаем высоких чинов, но мы ведь здесь не чужие! Сейчас наша очередь. Любой врач может нам это подтвердить. Мы — единственно возможные. Кыш! Это же уму непостижимо, сидим тут одни-единственные и ещё хотим куда-нибудь ещё. Пожилая дочь выбрана представительницей от нашей туристской группы, почему именно она? Может, потому что она потеряла свою фигуру? В её возрасте, к сожалению, всегда есть опасность прибавления веса, что парадоксальным образом означает потерю. Эта вечная дочь теперь восстаёт против матери, семя — против носительницы её особенностей, иначе откуда они у неё? Отца мы не знаем, тот, как часть домика на одну семью, просто исчез, отзвучавший два-притоп, снова ставший раз-прихлопом. Полька, вальс да и только! И всё неполное снова становится исчерпывающим через уход Отца. Он между тем возводит счастливый взор к небу — как красив образ змеи, которая когда-то была его женой. Миска выскальзывает из рук отца, но паштет быстро находит свою окончательную форму — отец не понадобился: форму опрокинули. Не папа ли там сидит? Здравствуй, папа! Откуда ты, опять гулял? Катался на велосипеде? Что ты сказал? ТЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ, КТО УЖЕ ТАК ДАВНО СТРАНСТВУЕТ? А это твои друзья, которые уже так давно странствуют с тобой вместе? Как это мило с их стороны! Добрый вечер, добрый день! Мать узнаёт своё дитя, но она его и не узнаёт, и это уже не в первый раз.
Сбежав от токарного станка вечности, на котором что-то было установлено неправильно, так что явление госпожи Карин Френцель кажется теперь не доведённым до конца, эта женщина теперь стоит здесь. Её производительница делает полное торможение. Что-то не так с этой серией, у неё нет достаточной почвы, потому и владельца на неё не находится. Я не владелец. Но как человек живёт на этой земле? И как он может доказать, что именно этот кусок, на котором он живёт, принадлежит ему? Со всех сторон набежали помощницы, чтобы разделить обеих женщин и встать между ними. Ибо мать начинает набрасываться с кулаками на улыбающееся лицо женщины, которую все здесь знают как «мою Карин», и бьёт её по голове, как будто должна утрамбовать каток, чтобы потом можно было скользить по нему, оставляя блестящий след, всё быстрее, — непостижимо, что спортивные передачи выдают в эфир такое дерьмо, а потом даже не убирают его за собой! Это не мой ребёнок, кричит старая женщина на повышенных тонах, но не по нотам, и огоньки немногих просвещённых вокруг с шипением опускаются на её голову, пахнет горелым, поскольку св. дух опалил волосы св. матери, но и это не помогло. В то время как некоторые едоки уже заполняют свои лотто-билеты, на которых из минимальных шести они ни разу в жизни не угадали даже одного, других больше привлекает игра на своём поле свихнувшейся старой женщины, которая бьёт по своей тоже уже староватой дочери, как будто та есть городской план, по вине которого люди и сбиваются с пути истинного. Возникает опасность, что эта мать промахнётся мимо своей цели. В небе всё ещё вьётся змеиный хвост очереди на въезд, так что оно пока не решается закрыть свои врата. И оттуда льёт. Родной язык матери тоже завёл нас не слишком далеко. Она плюётся и пинается, мать. У дочери же, напротив, и речи нет о радости от такого усердия, которое относится к ней одной. Она спасает своё лицо от ударов, но почти с неохотой, как мне показалось. Стоп, неужто она отбивается? Нет, но я не вижу, что видишь ты.
Лишь спустя время удалось разнять обеих пожилых дам. Мать продолжает кикбоксить ногами, она обладает невероятной силой, потребовалось трое мужчин и несколько растрёпанных женщин, чтобы удержать её и связать лентами дочери, на которую мать яростно замахивалась своими жёсткими, как прутья, руками. Много было сказано об успокоении, о вечернем покое и о спокойной ночи. В то время как мать только и повторяет, что это не её дочь, что она вообще не знает эту женщину, эта самая женщина Карин скользит, как на коньках, вдоль стены, бежит огонь вдоль бикфордова шнура, поднимается ветер предвещания, и тихие люди там, у двери, попросили себе карты ориентирования, чтобы пометить на них свой последний путь. Но надо ещё стартовать. На сей раз выигрывают они! И они попросили к себе завернуть (но не в бумагу!) Карин, чтобы она была их проводницей по здешним местам. Почему бы им самим не стать её провожатыми? Никакой народ на земле не распространён так, как они, но это не значит, что они могут ориентироваться во всём. Колокол, который в телевизионной игре возвещает очередной круг, напомнил гостям, что настала очередь десерта, и за одним круглым столом, где вечные дискутанты прожжённой лжи (куда уходит столько народу, когда они умирают? В это помещение, во всяком случае, они все не войдут. Иначе мы бы их увидели, когда получали наши новые номерные знаки для наших звучных, как коровьи колокольчики, железнолицых друзей. Ведь эти без вести пропавшие скитались сорок лет. Когда-нибудь они должны были заглянуть и к нам! Они и заглянули. Ведь не можем мы всех знать) намазывали на своего соседа горчицу, выделив её из себя, чтобы слопать и его. Так, ещё один готов! Поднимаются руки, уставшие от вечного бездействия. Хватит спать! Сон становится поражением, а пробуждение — порождением, от лица Ханнелоры Хейно или от чьего там ещё лица говорит чистейшая невинность, которая сейчас смотрит в камеру, тогда как старик имеет глупость расцеловать её в обе щёки. Это был всё-таки спусковой момент в представлении, о чём может думать женщина, но он мог и не удаться, о боже, старик нажал не на тот курок, и несколько сотен людей куда-то провалились! И как это могло случиться? Ведь проект многоэтажного построения лежит перед ним: например, эта чудесная длинноволосая блондинка! Как будто на ней тоже висит колокольчик вместе с головкой сыра, так много внимания она может привлечь к себе одним лишь своим телом, лицом и волосами. Мы ничто против неё и её мелодичных полутонов, которые целыми и невредимыми проскальзывают промеж складок всеобщего мира. Несмотря на это, чисто от злости: наши силы растут, а вот перспективы теряются. Ибо снаружи стемнело так, что больше не видно руку поднесённую ко всё ещё чем-то ослеплённым глазам. Дождь падает и падает, тесня выпавший снег. Такой светлый и ещё светлее экран с нашими сегодняшними звёздными гостями. Эта блондинка! О, на её берегах, поросших мягкой обивкой мха, почти так же красиво, как на Боденском озере. Мы скользим по ним в луга и дали, ведь нам надо далеко, вверх, в жёлтый автомобиль, к которому Клаудия, Дагмар, Бригитта приделали звезду, которая всё ещё восходящая, этакий Христос-младенец, и эта звезда знает милость только двойной воздушной подушки, которая может вогнать нам в тело, уже в смерти, надутый курдюк. Другие умирают тише. Мы садимся, надёжность плюс быстрота на всех дорогах, даже если не знаешь, куда едешь, потому что у умерших глаза в принципе закрыты, разве что они не успели это сделать, потому что выступали такими массами, как вода, и просто не знали, к какой фармафирме бежать, глаза разбегались. Жизненные планы перечёркиваются крест-накрест, потому что на перекрёстке захотелось свернуть на другую ветку, которая, к сожалению, не вписалась. Взгляды мирно, как дети, направлены на точку, где есть игры и развлечения, как будто ничего другого нет, поднимаются серые люди, у которых что-то украдено бандой мелких карманников, которые оказались крупными массовыми убийцами, макробиотическими карбюраторами. Которые биогорючим, произведённым ими, столкнули мир с орбиты, а орбиту потом вышвырнули из проспективных панорамных взглядов и заставили течь вспять. Вообще-то они были карлики, к которым подпольно подводились провода высокого напряжения. Если бы поражение не отшвырнуло их на многие годы назад, как знать, может, они показали бы всё это в муфельной печи телевидения (профилактическое обследование для здоровых, какими эти никогда не могли выглядеть), которая без труда может проглатывать несколько сот человек в секунду, поскольку инженерной экспертизы, как такое возможно технически, тут не требуется. Тут люди появляются и снова исчезают как будто мы фабрика, которая в любой момент наделает нас новых. Как мы говорим нашим детям. Они сейчас в песке и играют. А дети мёртвых? Они кочуют, другой пустынный песок, сквозь пески и становятся сочтёнными и сочтутся снами.
