НУ КАК НЕ НАДОЕСТ то и дело являться! То и дело принимать характер самому давно знакомого, а другим пугающе незнакомого, показываться на глаза в старой заунывной, заурядной фигуре, всякий раз заново! Позади студентки Гудрун Бихлер мотается метла её длинных волос, будто заметая следы. Собственно, они приветствуют лес вставанием и поклоном головы, волосы, они реют горизонтально, словно флюгер, будто пойманные воздухом на лету. Газы иногда заставляют тело взрываться, но в этой молодой женщине они ведут себя прилично, преобразуясь в горючее; на заправке я заглядываю ей в горловину: эта женщина едет на биогазе, безвредном для окружающей среды, максимум через девяносто шесть часов после смерти мускулатура расслабляется в той же последовательности, в какой она перед тем коченела. Ну, и как вам понравился шерстяной сад? Спасибо, хорошо. Гудрун слетает по лестнице, едва касаясь ногами ступенек, лишь изредка отталкиваясь от них, как раньше дети на своих старомодных самокатах. Сегодня подавай их на роликовых подносах, не получив разрешения держать в руках руль даже на старой доброй почве. Мы, старшие, в отличие от них, делаем своим господином сон, который Гудрун, эта одиночка, легко может преодолеть: сон, почему в тебе нет правды, почему ты обман? Вот иногда лежит Гудрун в своей комнате, в которой она разместилась, хотя комната не носит никаких её следов, непонятно, почему хозяйка не сдаёт эту комнату; она уже не раз пыталась, как мне только что сказали, но по неясным причинам никакие постояльцы нынче не хотят здесь поселяться, предпочитая поехать дальше, в соседнее местечко, — в Нойберг, Прейн или в Мюрцштег. В Гудрун сон смотрит тело, а не тело сон (спящему что-то впаривается, но он лежит перед нами беззащитный), и уж если Гудрун приходит в себя, то она сама — сон. Тогда она уходит. Но ей при этом кажется, что она всегда просыпается, в любой момент, и в то же время глубоко спит, как будто её сон — недостающий объект? — и она могла бы себя из него в любой момент добыть, как железную руду, которая ведь тоже спит в земле. Сейчас она в паузе сна (или это пауза в её бодрствовании?), зевая, подходит к окну, наша Гудрун, и вешает голову, как будто кто повесил за окно сетку с Продуктами для охлаждения. Я, вообще-то, хотела придержать это наблюдение при себе, но птицы, с тех пор как я это увидела, больше не взлетают. К их присутствию привыкаешь, как охотнее всего привыкаешь к присутствию, которое, собственно, есть отсутствие, ибо птицы, в конце концов, всегда взлетают, если к ним подойти, хотя это едва замечаешь, слишком слабы их нежные воздушные подтягивания из виса. Ткк, они здесь и в то же время не здесь, но слышишь их чуть ли не постоянно. Сейчас же здесь стало так тихо, не слышно никаких пернатых, никаких животных звуков! Зато повсюду на земле видно этих животных. Поскольку лес так часто передаёт поклоны, что решаешь наконец его навестить. И когда прыгаешь в машину, чтобы последовать приглашению, окружающие, небрежно прикрыв свои манеры курткой или плащом, однако не потрудившись приглушить голоса, как это делает мягкий хлопок пробки, слышат этот слабый звук, будто кто вытащил из бутылки затычку, а это, опять же, оперённое: под колёсами лопаются живые твари. Воробьи и другие мелкие птички даже не пикнут, но вот у хозяйского индюка вчера звук был такой, будто кто ударил по надутому бумажному пакету. И вот лежит птичья каша с кукурузой, которой он перед тем наклевался. Животное распласталось покрывалом, которым приготовилось покрыть другое птичье тело, труп которого лежит теперь в метре от него. Вот так уж повелось, что можно показать горю человека свои сосуды, чтобы оно знало, где его подловят, если он пойдёт на поводу у своих слёз. Я сейчас вытрясу человека от смеха и потом быстро разверну его руководство, которое я крепко привязала к нему с той целью, чтобы он мог одним взглядом охватить свои возможности, которые он назовёт Правдой. То ли ещё будет! Всегда что-нибудь на подходе. Быть человеком — возьмите эту роль себе, она ещё свободна, пока я не размотала этот ролик. А как быть с теми, кто уже не может с нами говорить? Не беспокойтесь, ведь на это есть я.
Через некоторое время отдыхающим бросается в глаза, что птицы больше не взлетают, когда они, Отдыхающие, носятся со своими высоко парящими планами и накидываются на птиц, как воздушные петли. Воздух становится свинцовым и давит отдыхающих. Гудрун, кстати, носит характер старой знакомой, но каждый видит в ней кого-то другого. С ней все здороваются, но тут же смущаются оттого, что приняли её за другую. Каждый из них видит эту студентку уже несколько дней, но, если попросить их описать её, все описания окажутся отличными от единственно верного: что никого тут не было, но все её видели, при разных обстоятельствах. Сейчас, например, она примкнула к тем двум носителям кожаных штанов у тёплой безобидной стены дома, хотя так и не нашла с ними настоящего контакта. У обоих оказался закрыт правый глаз, а левый широко раскрыт, и оба они месили руками свои члены — их повседневная привычка тщательно взвешивать свои сливы и взаимно их друг другу перемывать. Долго ли они так смогут продержаться? Долго, долго. Они, в конце концов, всё время сидят на этих птицах, которые не могут из-под них выпорхнуть. Их руки играют как благовоспитанные дети, не споря, они с удовольствием показывают из жёсткой штанины разбуженного червя, если есть публика, но она всегда отворачивается и думает, что ей показалось; оба одноглазых улыбаются, если улыбается Гудрун. Они высовывают наружу свою ручку от чашки, чтобы их за неё подняли, и у меня такое впечатление, что студентке это кажется совершенно нормальным. Никакой бог не был с нею строг — должно быть, она не повторяла своих ошибок. Однажды она уже была в самом низу, а теперь её снова вынесло на поверхность, и она начинает с начала, свежеподтянутая. В жажде воздуха и жизни она уделяет своим наблюдениям много внимания, поскольку на неё, кажется, никто пока внимания не обратил. Только эти двое парней, которые как близнецы (но смотрят друг на друга совсем непохоже), освоившие мало желательных свойств, и оба одни и те же, непрерывно возятся со своими детородными частями, которые не имеют на головах этих маленьких сорванцов из кожицы, то есть с их плодами и крепким добрым семенем. Но для этого они действительно немного староваты. Они ведь как дети малые! А один из них, тот, что справа, не тот ли это молодой человек, тело которого в прошлый раз, когда Гудрун видела его в коридоре, было цвета киновари и всё было обрызгано калом, может быть от газа?
По крайней мере похож, и правда, когда Гудрун отпустила свой взгляд прогуляться по его ногам вниз, она заметила засохшие брызги грязи, как будто парень заляпался в глине, но это не глина, глина пахнет не так, и ей уже знакомо маленькое животное из домашнего хозяйства, которое лежит на своей кожаной подушке, пока свернувшись и уткнувшись носом, у него сизовато-красная головка, но без шляпы, так, теперь животное выглядывает из-под короткой штанины и приветливо поднимается навстречу Гудрун; но тут же снова, как робкий влюблённый, скрывается в укрытие штанины, как будто он пребывает в неопределённости истории этой страны, загнанный, как флажок, который держит нос по ветру женщины; и опять начинает долбить своего хозяина и стучаться к нему: он тоже хочет играть здесь роль среди других людей, и как можно чаще! Другой рукой, которая на подхвате, часть этого путаного клубка (нет, это не спицы, это червяки, а вы сможете найти тут и бактерии, если ищете их!), как спицей, довольно грубо, надо сказать, вытянута наружу, для этого приходится жёсткую штанину, которая, кажется, покрыта коркой старых отвратительных отложений и странностей (целые поколения мёртвых, должно быть, уже носили эту модель штанишек-подгузников с немецким язычком-подгибом — так называют впитывающую прослойку, у которой теперь есть практичные крылышки, которые защищают брюки, любовно приникая с боков, да, это просто цоканье языком, которым в наших краях любят побаловать! Эти брюки вообще модель для всех альпиносов со времён всеобщего окоживания брюк в этой стране) и поражена домовым грибком, древесный долблёный ствол, по которому, радостно пенясь, змеится ручеёк, чтобы выплеснуться в таз. Так, чуть приподнялись, проветрились, а вот уж снова она, змеиная головка, которая некоторых людей прямо-таки пожирает своими «Одноглазка, ты спишь, Одноглазка, ты не спишь?» (наверху, на лице, — там правый глаз спит), тогда люди больше ни о чём другом не могут думать. Гудрун видит маленькую дырочку на медно-купоросносном конце, от которого мясо отступило дальше, чем обычно, окопав кратерный шрам бруствером; дыра этого вулкана — как старый, давно заброшенный муравьиный лаз в землю, через который насекомые таскали свои тяжести, чтобы спокойно сожрать их в подземелье. И когда гудрун, немного пристыжённая такими щедрыми дарами, повернулась ко второму парню слева от себя, она увидела, что он, зеркально повёрнутый, делает то же, что и его спутник, только прибегая к помощи другой руки. Он поставлен на отдельную конфорку, так что его мясо ещё не скоро закипит, плавая на поверхности, белое, тугое, безволосое, огонь пока не горит, видимо, газ ещё не пустили; Кровь или её эквивалент, который течёт в куске жаркого, нет, варёного, праздно застоялся. И в интервале между поступлением жара, языками пламени и обморочным, безвольным окукливанием проходит столько времени, что носитель пола — только потому, что он хотел бы что-то вынести наружу, — забывает про собственную смерть! И Гудрун не знает, в какую сторону ей сначала смотреть. И справа и слева её приветствуют епископские шапочки детородных органов, которые не могут пользоваться вторыми, дополнительными шапочками сверху.
