С ШУМОМ ИЗ РУИН ПОДНИМАЕТСЯ стая птиц, крылья хлопают, как створки картонных коробок. Не-существующие поднимаются вверх, как пыль, как трухлявый гриб „дедушкин табак“, на который наступили, и теперь их семя рассеется по лесу. ПОДЪЁМ ИЗ ПЕЩЕРЫ, ГЕММА: из клювов выпадает падаль на нашу территорию, для которой мы тем временем подыскиваем ещё одного проводника, чтобы нам здесь не растеряться, нам, долгожданным освободителям мёртвых. Мы устроили для них по крайней мере (единая, единственная, теперь уже не одинокая Австрия!) несколько красивых каникул. Они взирают на нас плоско, мёртвые, как вырезанные из бумаги силуэты, наклеенные на освещенное окно. Всё-таки присутствие и место должны предоставляться только тем, кто такие же, как мы, поэтому не раздумывайте, дорогие умершие, набрасывайте на себя обычных в этих местах спортсменов в национальных костюмах! Мы-то, местные, стараемся, чтобы по нам не было видно за версту наше происхождение, чтобы мы казались более благородных кровей, поэтому заранее обижаемся на каждый взгляд. Они сейчас снаряжаются в поход, серые вестники потустороннего мира, у них сейчас, в это мгновение, разбивают стекло поверх кнопки тревоги. Они могут быть как огонь и могут смыться, не уплатив по счёту за съеденное, ведь они, в конце концов, заплатили ещё много лет назад, причём за всех, за столом главного австр. землемера-землереза, да, того самого, с длинным ножом. Тихие мужчины в костюмах, две женщины, которых проржавевшие поезда сделали доступными всему, что смогла придумать уголовная палата мирового суда города Линца. В смерти они стали ещё привычнее к крайней незащищённости, их гнали через селение пердячие парни, которые берегли себя для штурма Европы, и теперь они больше не стесняются и являются в таком виде, в каком их подняли и сорвали с места. Их взгляды падают как тени, и эти тени они принимают за реальность, потому что не могло быть реальным то, что произошло с ними тогда. Собственно, незащищённые только их тени, а эти припозднившиеся возвращенцы стали нашими живыми тенями (да-да, проверьте! подвигайтесь! ваши тени больше не последуют за вами!) и вырвались из пансиона, куда они были преждевременно сосланы. Они управляют одеждой двух молодых людей, и в этом прикрытии могут наконец снова выступить, более подлинные, чем тогда, когда их у нас не потерпели. Их взгляды терпеливо перепиливают цепи, и не успели мы добиться от них и нескольких слов, как оковы дружбы, которыми они были прикованы к нам, тоже пали. Теперь, когда Гудрун и Эдгар в качестве досрочно освобождённых смертью перемещены на это сырое дно долины, куда солнце светит искоса, нам тоже больше не следует подчиняться этим мрачным голосам и настроениям. В свете нашего сегодняшнего субботнего вечернего шоу каждый должен иметь право показать себя, и мы даже предоставим наши личные портреты, чтобы потом выглядеть, как К. Шиффер и С. Кроуфорд. Привидения теперь освобождаются и продолжаются прямо с того места, где они были сорваны во тьму. Мост через венский Дунайский канал. Площадь в Граце, где горн мёртвых протрубил сбор. Инсбрук, я должна тебя покинуть. Линц, ты мог бы выступить крупнее! Такой правды, такой борьбы не на жизнь, а на смерть нельзя требовать ни от одной из этих жарко вожделеемых эфирных площадей, на которых эти субретки с их букетом цветов, опылённым искусственным льдом пластиковой обертки, рискуют последним взглядом камеры на город Мёрбиш, к Весёлой Вдове — роль, которой они, к сожалению, не получили. Сдержаться на экране на одну десятую долю секунды дольше, ну, пожалуйста! да, вот вам: вы, Дагмар Келлер или как вас там зовут, что вы шею выкручиваете, чтобы выдоить из объектива этого обязанного быть объективным медиума, который каждый день врёт мне на чём свет стоит, ещё один крошечный момент присутствия? Вы светящаяся эманация Ничего! И мы, замкнутые в земле вместе с нашими картинками, представитель которых время от времени выныривает из стога, и сено сыплется у него из мозгов, мы пялимся на вас, поскольку вы означаете вход в третье измерение, вы влиты по шею в этот молочно-серый поток экрана, который плотно обсажен нами, фанами. Занавес поднимается, и вот, под землёй, тут ведь вторая пещера! Когда мы смотрим на вас, госпожа Келлер, то мы, считай, смотрим из одной пещеры в другую, а именно это вы хотите от нас скрыть, я не знаю почему. Ведь вы приложили много усилий к вашим волосам и экипировке, когда вступали в наши покои, гвоздиками лаковых лодочек попирая суть правды: входите! Мы ждём в наших тайных делах явления вашего вида, ибо такое ваш брат не таит никогда.
Дорогой старый школьный друг Фишбёк, время твоё отмерено, моё тоже, но короче. Ты, наверное, ещё помнишь тот благородный воздух, которым мы имели возможность вместе дышать в Амерлингской гимназии, и те два года, в течение которых я сидел рядом с тобой и весело у тебя списывал. Сегодня я обращаюсь к тебе с просьбой: я пока что адвокат. То, что я не вновь приехавший поляк, тебе подскажет наше общее школьное время. Моя жена — рим. — кат. воляпюк. Полный! Сын носит крест с крюками: свастику. Я стремился всегда сохранять приличия — до такой степени, что теперь стою тут, как побитый пёс. Поэтому вдвойне обидно, когда тебя бросают в один горшок с польскими акулами. Надежда на будущее: только бы избежать отказа в лицензии на практику. Если моя просьба окажется некстати, то просьба принять во внимание обстановку и быть снисходительным, поскольку мне на голову упали кирпичи (разумеется, лишь в переносном смысле), так что думать спокойно я разучился.
Любовь, спотыкаясь, тащится к другим, но они ничего не хотят о ней знать. Мёртвые уже видели свет, то был огонь, который их исторг, чтобы они могли удобрить собой поля, леса и доли лёгких. И теперь они снова добровольно идут в пещеру, где мы, изначальные люди, мы, исконный народ, немцы, изжарили их, перед тем как смиренной скотиной, всегда вовремя подоенной, пойти к урнам и бросить туда наши голоса, чтобы их уценили. Они поднимаются к нам наверх, умершие, но хотят на сей раз быть осторожнее и всегда носят обувь на устойчивой, нескользкой подошве. Спорт так повлиял на нас, что наши познания согласуются с четвёртым в мире по значению второстепенным делом, нашей внешностью, знакомой нам по зеркалу. Наши высказывания относительно наших любимых спортклубов тоже согласны. К тому же и всё наше существо претерпело преображение: мы хотим выиграть матч на европейском уровне. Мне интересно, что нам покажут мёртвые. Немного терпения, пожалуйста! Мы никому не дадим плясать у нас на голове: это будет будничная очевидность, и солнце, я надеюсь, покажется. Ибо ничто и никто не стоит за мёртвыми, чтобы их осветить. Гудрун и Эдгар целиком захвачены этой бурей, и теперь их память делят остальные мёртвые. Никто не забудет и солдата, который стоит на границе в качестве пятого в мире по значению второстепенного дела. Как в муравьином государстве, умершие устремляются сообща в наших двух церковных старост мёртвых, чтобы снова стать видимыми. Смутный гул, завихрения воздуха, светлые стаи рыб прыгают, как в воскресном послеполуденном сериале, вокруг симпатичного американца в лодке, тяжелые немецкие актёры, наши отважные доверенные лица, рвут двери вилл, стоящих в пригороде Мюнхена, и вершат посреди наших гостиных своё убожество, что-то решительно рвёт с Гудрун глазные яблоки, её зубы и волосы?. Тени обретают всё более весёлое очарование, — и у кого только было украдено всё это добро? и откуда эти детские плавки, которые пытается напялить на себя один молодой, вырванный немецкой овчаркой из его человеческого облика и затем выпущенный из зубов? Но он сам состоит из одних клочков и обрывков, из-за собачьей пасти. Не стоит его подставлять. Он затеял нечто невозможное, как мы, когда пытаемся подражать цвету волос Дагмар. Этот размер купальных трусов не может вместить в себя его половой член, да, каждый человек, в конце концов, что-то непостижимое, при помощи трусов его никак нельзя охватить в целом. Кто бы задумался о нём тогда, когда он, средний европеец, прыгал с края бассейна в другую стихию? Эластичные волокна бывшего ученика плавания, который жутко угнездился в своей семье: его семья сейчас как раз оформляет себе новый вид, она простирает руки, чтобы получить предназначенную для неё стопку одежды. Перед горизонтом круга выступает милая маленькая звезда-тинейджер и ест шоколад — кто бы мог подумать, что это пловчиха международного класса! Чем светлее сияние из ящика, тем мутнее и неразличимее идеи могучих телевизионщиков. Франци, пловчиха, немножко заблудилась в своём развитии. И её волосы сейчас тоже падают на нас и наших детей и душат любое движение, которое такой фильм, собственно, должен был бы пробудить в нас. Мы растроганно говорили о молодом мёртвом, затравленном собакой: этот возвращенец рвёт на себя плавки утонувшего в бассейне Амалиенбад ребёнка и сталкивается с трудностями из-за глубины своих половых корней, которые у него когда-то засохли в огне. Но теперь, вместе с плавками, туда снова рискнул влиться сок, где-то с полстакана, его, мёртвого мужчины, члены тянутся из ящика, где хранились наши семенные сорта так, чтобы не прорасти, они растут на волю, и мрачная вода сливается в мрачные растения, которые хвастаются своей порослью, держа головы под тёплой струёй трубки кинескопа, и начинают по-настоящему блестеть под тёплыми наркотическими каплями. Купальные трусики лопнули, как воздушный шарик, который слишком сильно надули. Весёлые клочки пластика брызнули в разные стороны, будто подхваченные выдохом великана. Нас будет слышно! Нас слушают в отношении того, что мы хотим видеть! Каждый день можем снова решать, куда пойти сегодня, чтобы наши мнимые идеи рассказать на людях. Чтобы они выглядели повнушительнее. Рот Гудрун Бихлер раскрывается для крика, поскольку её оторвали от Эдгара и оттеснили к телу, внушающему респект, которое снова оказалось востребовано жизнью. Её подобрали. Истлевшее тело замахнулось на нечто почти невозможное, и, гляди-ка, всё сработало, так что оно было освобождено из вёрткого смерча смерти и теперь крепило на себе силу, как дополнительное сопло на самолёте, которому придётся проявить где-то особенную быстроту, и нам в нём тоже. В темпе, в темпе!
