Но теперь ужас прёодолён, и на нас взирает родной уют тёмного леса, в котором можно покоиться без помех, если ты гриб, камень, листик, не мужчина. Ели высятся, насколько хватает глаз. Они не говорят за себя, поскольку они вообще не говорят. Тяжёлые бензопилы и лесовозы, способные, как спаситель, распахнуть небо и землю, ещё не приступили к работе, но деревья уже помечены. Tе, которым можно остаться стоять, гордо носят жёлтые ленточки вокруг своих стволов, гарантирующие им выживание. У людей, которые это придумали, всё наоборот: завуалированная женщина, синагога, должна быть помечена, если придёт и будет пронзена копьём агнца божьего, чтобы её, эту посланницу смерти, которая убила настоящего, истинного ягнёнка, можно было отличить от церкви, которая ловит кровь в горло, как смоляной сосуд ловит кровь деревьев, а сердечные сосуды ловят нашу. Затем синагога уносит отсюда ноги вперёд верхом на сломанном осле, её вуаль реет позади неё, как дым и ветер: так представляем себе мы, христиане, и потому мы должны эту убийцу умерщвлять снова и снова, пока она нас не достала. К счастью, её чужеродность видно за версту: не она ли там стоит, впереди, с приятным лицом женщины средних лет, чтобы мы в очередной раз испугались её и потому должны были её убить? Насекомые вьются вокруг головы лесника, как будто пчелиный улей, нет, мушиный улей, если таковой бывает, был взломан, предположительно проблеМишкой Нурми, и леснику приходится хватать этих тварей за бока и тискать их на старинный крестьянский манер. Потом он опускается, успокаивая своё дыхание, в русло склона, это очень старая, почти совсем заросшая тропа, прежний путь восхождения на альпийские луга, которым сегодня не ходит никто, его еле видно, маркировка почти выветрилась; и этим путём, ноги чавкают в перепивших сочных травах, в листьях и бурьянах, из которых проглядывают серые камешки, тропа теперь сводит лесника вниз и ведёт его прямиком к женщине там, внизу: блеск зубов сквозь слегка приоткрытые губы.
Там стоит, как обнаруживает мужчина, к которому постепенно возвращаются силы, челов. существо на склоне, это несомненно! Долой испуг! Но всё же чем ближе лесовик подходит по своему всё более пологому спуску к женщине, которая стоит у бетонного бассейна (лесник знает: когда видишь его впервые, то пугаешься, он сам не знает почему, может потому, что тёмная, ленивая вода кажется невероятно глубокой, а возможно, причина в том, что бассейн однажды, давно, был засыпан, и неизвестно, насколько глубоко, но на несколько метров точно, и точно так же сгоревший крестьянский дом рядом завален по самые окна, я должна радоваться, если вы меня поняли с первого раза, ведь я не особенно много усилий прилагала к описанию и не намерена их повторять) и задумчиво, неподвижно смотрит в воду, тем медленнее становится его шаг, а веда в этой даме нет ничего страшного. Она выглядит, как все туристки, разве что её костюм ярковат, пестроват для её возраста, и в это мгновение лесник узнаёт её и останавливается как вкопанный. Неужто его наручные часы истекли?
Не эту ли женщину он только что видел садящейся в микроавтобус? Он ведь даже проследил, как она садилась в автобус, а он знает её уже давно, она из года в год приезжает сюда в отпуск со своей старой матерью, и мать, как всегда, так и липла к ней, так и висела на колесе. Лесовод точно узнал женщину, насколько это возможно издали (но лесник привык оценивать предметы с далёкого расстояния), и её мать тоже, та как раз пыталась подтолкнуть дочь и протиснуться вслед за ней, чтобы оказаться внутри раньше всех, он даже невольно посмеялся над этим, лесник, он ведь знает обеих дам, две эти навеки привязанные друг к другу фигуры, которые могут служить в качестве «пакетного решения», если под рукой нет ножниц, чтобы отрешить их друг от друга, но сейчас у бассейна стоит лишь одна младшая. Как она может опираться здесь о край бассейна, если она только что садилась со своей матерью в автобус? Лесник, должно быть, что-то напутал, путаница налицо. Или они сразу же вернулись, непредсказуемые женщины, но всё равно одна из них не могла бы так быстро добраться сюда, даже если бы бежала. Ну ладно. Удивительно, однако: вот эта женщина стоит, слегка наклонившись к бассейну и глядя в него, и вот, явно учуяв лесника, может по его табаку, поскольку ноги его почти не наделали шума на мягкой земле, она выпрямляется, как перочинный ножик, и поворачивается к егерю. Она глядит на него, как будто хочет несколькими стежками приметать к нему свои глаза. У лесника такое чувство, будто его посетили в полночь, когда тишина самая полная. Волосы у него встали дыбом, дождь идёт из его глаз прямо в глаза женщины, ветер крутит, дождь идёт обратно, в верхушках деревьев внезапно забарабанило, зашумело, и вот она ударилась оземь: вода, спёкшаяся, смёрзшаяся. Только что в погоде преобладало южное направление, солнечная осень с подъёмом атмосферного давления, ничто не предвещало перемен, и вот тебе внезапные ужасные осадки! Причина в том, что влажные субтропические воздушные массы из западного пространства Средиземного моря высокими потоками со скоростью свыше двухсот километров буквально швырнуло на гребни Альп, и теперь они выгружают там всю свою влагу. Но из-за того, что тут так высоко, осадки выпадают в виде снега. Падает расслабленный, тяжёлый, мокрый снег тать, да так, будто это впервые. Ибо в первый раз при них было ещё не так много воли, которая водила бы их рукой по туристской карте местности. Дети заглядывают в яйца своих киндер-сюрпризов до тех пор, пока им в руки не перепадёт руль мопеда, тогда их жизнь сразу вся становится иной, она гудит, как полый резонатор, да в ней и в самом деле пусто. И чего эти милые люди оделись так по-городскому? По большей части они ещё молодые, но носят, преувеличенно официально, мужчины — пиджаки, а женщины — костюмы, а некоторые даже остались за столом в пальто, и ещё памяти приходится таскать за ними невидимое, ибо видимое ни о чём не хочет помнить. Даже если бы один трансцендантист просверлил им все зубы разом, они не захотели бы потом вспоминать такую боль.
Что касается их поведения, то чужие, кажется, не хотят никого будить, они тихие, сидят кружком, сдвинув головы, и шепчутся, как будто склонились над кипящей кастрюлей «Бурды», с телепрограммой в середине, из которой их как раз вырезали, пока передача не выварилась до костей и не стала безвкусной. Это, может, их последняя серия! Вот он, свет: кто-то сбрасывает с себя листву и в одном блестящем трико разогревает других; оно может в любой момент взорваться, это ток-шоу, голоса ещё спокойны и дразнящие челюсти ну чисто человеческой рукой сработаны. Зато скоро им снесёт головы, потому что от наезда камеры люди приобретают большой размах. Конферансье громко выкрикивает, он выстреливает остроты, соль которых две тысячи лет вызревала в подвалах, но, несмотря на это, её щепотку можно получить и сегодня, если немного её отшлифовать, и головы зрителей летят, хорошие и умные, какие только можно пожелать себе, через зал и метут всё подряд, они сметают и тех, кто ещё не поел. Ха-ха-ха! Не грусти, моё сердечко! Ток от шоу искрит и шкворчит в середине, и едоки охвачены беседой, как драгоценные камни оправой, шлифуясь от взаимного употребления. Чего можно ждать от соседа? Он тоже может поучаствовать в счастье еды и болтуньи, этого довольно. Свет побил градом его тарелку, зеркально отражаясь в жире, который со своей стороны тоже хотел бы войти в долю всеобщего блаженства. Гости уютно укутались в слухи, смех и ароматы, где-то булькает что-то весёлое, у нас оно заиграет в самом выгодном свете, если оно вообще не исходит от нас самих, маленькие пузырьки газа, произведённые едой и взмывающие к потолку. Махнём не глядя? Некая централь, может, хотела бы поменять и нас самих. Мы среди своих, и там, где есть мы, других нет. На телевидении сейчас что-то сверх всякой меры весёлое, так что конферансье поднимает руку, чтобы дирижировать собой и другими, публика с рёвом поднимается, она клонится сначала вправо, потом снова влево, пока всё помещение не превращается в параллелограмм, сдвигаясь сначала туда, потом сюда, когда-нибудь подломятся стены от такого удовольствия, которое сегодня, считай, у нас в руках. Брюлль-ха-ха! Вот входят умеренно задействованные в наших шалостях музыканты в хорошо подогретое трубками кинескопов помещение, семьдесят на восемьдесят или не знаю какой площади (надо бы и нас ещё впихнуть туда и время от времени включать свет, чтобы посмотреть, насколько хрустящими мы стали после того, как с хрустом начали ломать наши суставы), и никогда бы не подумал, что они вообще войдут, а они сорокакратно уменьшены в масштабе пригодности к показу: сегодняшние звёздные гости явятся сейчас перед нами с их песнопевческими ртами, а для вершения суда — посуда с блюдом, которое они запекли сами, они знают рецепт успеха, успех у нас пишется с большой буквы V. двумя победно расставленными пальцами, и эта успехота теперь протягивает руки для получения пакетов с гуманитарной помощью истории. Но если вы думаете, что можете в любой момент привести этих маленьких пёстрых людей к исчезновению, то вы ошибаетесь. Они не пропадут, ибо никто не позволит вам выключить аппарат в самый интересный момент. Они сомкнутся с вами посредством оплеухи и снова потащат вас назад в родовой канал «Австрия-1», тот самый первый канал, который был дан нам для того, чтобы сказать нам наше мнение. Надёжнее всего защищены сегодняшние палатные кандидаты, лишь бы они снова могли маршем войти в эту реально существующую страну, которая, опять же, воплощает вас и вас тоже! Она сделала вас плотью, приклеенной к дивану перед телевизором. Когда-нибудь вами набьют пасть великана и продолжат вас пережёвывать, хотя вы ещё до этого потеряете свой вкус.
