К ней поворачивается ничейное и нигдешнее лицо. Нечто такое могло возникнуть, если взять фотографии всех когда-либо живших и будущих людей и скопировать их одну поверх другой. Господин В. однажды имел терпение проделать это с несколькими женскими портретами из своей родни, чтобы доказать, что они похитили его душу, которая после этого явно была написана у них на лице. Сейчас это лицо было как любое другое, Гудрун сразу узнала, что оно для неё одно и единственное, которое ни в коем случае нельзя терять. Где-то она уже видела этого молодого человека, может даже не раз. Гудрун чудится, будто он был всегда в движении, когда она смотрела на него: кусочек хлеба, которым вымазываешь тарелку, и вот уж он исчезает из виду, измазанный пачкун, смутное пятно, всё дальше, всё вперёд, скользить, катиться, выкидывать штучки. Море иногда выбрасывает таких молодых мужчин на берег, где они немного полежат, а потом снова подскакивают и шмыг на скутер — и скосить всё, что на него косится, и потопить всё, что ещё высовывает нос из свинцовой поверхности воды, ибо такие молодые люди всегда первыми отваживаются куда-нибудь взобраться, ринуться или сунуться. Стоит о них подумать — и сразу вспоминаются брызги, крики, смех, подъём, отрубы и отбросы. Возникает панорамой лучистый горный мир, вершина на вершине, которые могли бы покорить, и мысль, когда б её имел. Волны плещутся о берег, цветок торчит за лентой шляпы, тяжёлый альпийский ботинок наступает на пяту скалы. Гудрун беззвучно шевелит губами, этот молодой человек — сын любого бога, он любой сын и любого мог иметь своим отцом, он горит перед ней, как лучина, заразившись огнём от газеты, и вместе с тем, поздравляем, остаётся совершенно нормальным, поскольку она его трогает, он начинает потягиваться, как проснувшийся, выспавшийся, наадидасившийся, как многие спортсмены. Он вращает руками и ногами, как будто хочет заняться сразу всеми видами спорта, он поднимается с рюкзаком, верёвкой и ледорубом в горы, орошённые из солнечного ушата, и одновременно погружается с головой в застывшие гипсом волны гор; нет пространства, которое, окружая его, оставалось бы тихим, нет волны, которая, швырнув его, посмела бы снова улечься. Он оживает в себе и одновременно сгорает, горячий, как огонь, который, пылая в сорока шести камерах, за сутки может сжечь 4700 человек, только потому, что столько ему дали на переработку. И огонь благодарно отзывается на эту бодрость повышенным рвением, разгораясь и врываясь ещё в одного, превращаясь в его подошвы, которые змеятся, мечутся по кругу и с горы, вверх и вниз и углубляются в себя, потому что больше деться некуда. Конец. Ни одна мысль не останется в живых. Вот мы оказались перед серой стеной дома, где дорога, судя по всему, кончается, там император Спорт потерял свои права, и всё нужно делать стоя, для чего, в конце концов, и создаёшь вокруг себя жизненное пространство, подкладывая под себя других. Можно не знать никаких забот, это красиво — трогать людей, так считает усердный огонь, вначале они трогают себя, с трудом выпрямляются, потом они растворяются, этот процесс как раз истёк, и Рабочий в своей внеисторичности делает себе что-то новое, вместо того чтобы раз и навсегда обрести в этом пламени родину: вот он делает армированные провода, вместо того чтобы делать себя самого! И этот молодой человек, который кажется Гудрун таким знакомым, который так молотит руками, с таким усердием вертится на одном месте, что Гудрун не удивилась бы, если бы мужчина вдруг провалился, вытянув собой, как штопором, кусок земли, но потом бы снова забил эту пробку назад, поскольку из глубины пробилась бы чудовищная вонь. Этот человек всё делает на одном месте, где его поставила Гудрун, а дальше всё равно идти некуда — он прыгает и лезет, ныряет и бежит. Что же он так мучается? Как будто пропустил время последней еды. Ах, вон что, он делает это, потому что тоже не может сойти с места, как и она, Гудрун, перед этим! Молодая женщина замечает, что отчаянные усилия молодого человека служат не физической закалке, не укреплению мускулов, а попытке выйти из личного торнадо. Он хочет просто сбежать отсюда! Всё взмокло от его пота, который он разбрызгивает вокруг. Его руки вырываются, как прутья, и хватают Гудрун, серые кусты у стены дома убегают в серую даль, из этой дали близится топот большой толпы, которая, может быть, хочет, чтобы этот молодой человек примкнул к ней, и он напрягает мускулы, чтобы вырваться невредимым из лап этой кошмарной команды, топающей в страну, где стоят короба для нас и где раздаются сны — как добавка к вечному сну. Весь город только игрушка, такой он маленький. Но то, что подгоняет здесь людей и прибивает их к берегу, огромно, в любом случае больше, чем люди, и они бросаются в это, не просто чтобы выкупаться в нём, а чтобы самим стать больше, чем они есть и чем то, что их содержит: их образ, в котором их переодетая в мясо суть будет покарана шлепками торта, шпигованием колбасы и отбиванием жаркого. Да, великое, и мы хотим повеличать себя, да повеличественнее! Вот мы и снова грядущие! И возникает человек, из влажного тепла Дуная и нескольких раздавленных альпийских притоков и истоков, и как раз такой, какого здешние земля и вода преподносят нам как нашего единственного, на экспорт, и вот он лежит, бездыханный, бездвижный, или нет, в качестве движения Адам Эдгар Гштранц или как там его зовут или звали, непоколебим, налитый силами, которые всегда можно купить в его спортивном магазине, чтобы зажечь себя. Чтобы ожить, да побыстрее, и чтоб о нас хотя бы было что сказать: сколько секунд нам понадобится на сто метров, чтобы мы были спасены. И всё же каждая прогулка в наших краях устраивается так, чтобы никто не опоздал на ужин. С едой мы устроились, но теперь оказывается, что с нами по недоразумению кормится ещё несколько человек, это здесь считается за спорт. И спорт чудодействен настолько, что вам не надо оставаться в одном образе и страдать от своего внешнего вида, ибо спортивная торговля подскажет нам образ, она схватывает нашу суть, она будет как Евангелие записана на компьютере в виде загнувшейся кривой наших достижений, — ведь мы сгорим от смущения, когда увидим это, а спортивная медицина нас тогда спасёт. Однако если мы наденем или пристегнём то, что надо, мы тут же сможем лучше дышать. Мы так вовремя возникли из альпинизма, туризма, восторга и сёрфинга, что даже преждевременно, опередив своё время, и можем сделать это ещё раз, но на сей раз лучше. Спасибо. Не за что.
Этот молодой человек, кажется, имеет желание попрыгать на роликах туалетной бумаги из бетона в ненатуральную величину, а в заключение, сверх счёта, сделать сальто, но, пожалуйста, не сейчас, ведь топот шагов всё громче! И Гудрун протягивает руку и тянет его. Она вырывает его из бури, в которой стоит лучшее в нём, да так и остаётся там стоять. Его костюм, который был уже не новый, новый-то мы только вчера прикупили, — итак, его костюм остаётся в увивках вихря, это ещё вопрос, смог ли бы он по цвету вообще устоять против новых образцов, которых стало больше, на сей раз больше в перечно-мятно-зелёном варианте, который появился и на новейших сёрфинговых досках, если бы ему, костюму, во всяком случае, сохранили жизнь; и так Гудрун среди моря осколков стекла вдруг снова очутилась на кухне сельского пансионата, осколки омывают её щиколотки, они почти не сверкают в свете единственной лампочки, и ни в одном из них не отражается хотя бы кусочек Гудрун. Она спасла человека, а с ним не целый мир. В благодарность за это ей были вручены по самые запястья горячие, жирные помои. Они взяли её запястья под защиту — от кого? Кто сделал так, что оба запястья надрезаны повдоль? Вода уже совсем красная, вначале это были только ручейки, но теперь получился уже кровавый суп, который, кружась и покачиваясь, ринулся к сливу. И голый молодой человек, которого Гудрун знает всё лучше, потому что встречает его теперь всё чаще, стоит, как и она, в куче осколков разбитого кухонного окна, со лба, волос и рук стекают мысли, как будто его кожу смазали жиром. Он может проливать дождём из своего срамного члена, который непрерывно хочет участвовать во всём, заветное слово (оно служит воспроизводству человеческого сына, тем печальнее, что я его не знаю), когда захочет. В члене показывается переменчивое становление, в отличие от несказанного, которое я, как не имеющая хорошего образа, и не намереваюсь здесь оглашать. Я не в счёт. Как я могу создавать, не будучи? Может, я могла бы хоть показать?
