Карин Френцель отступила назад, прижимая к груди капающий пакет, который она себе раздобыла. Толпа напирала. Эта женщина что-то унесла из машины, господин инспектор. Эта капающая штука не имеет названия, а если имеет, то такое страшное, что поверить на слово ему можно лишь после строжайшей проверки. Машина скоро снова сможет гоняться с другими наперегонки, а у её нетерпеливого водителя, как видно, не было времени стоять здесь бесконечно, так что его стоянка была сокращена. Толпа рассеялась, как сено, поднялся ветер, ломит глаза, нарушает слова, деревья из земли выворачивает, их корни еле держатся за почву кончиками пальцев, и этот язык ещё называется нашим домом! Эй, да он мечет огонь из-под своего лошадиного капота, чего наш дом не стал бы делать. Хоть и говорят о стихиях, что они элементарны, но вот огонь, например, очень непрост. Он проглатывает всё и не давится. Огонь встречается часто, на мой взгляд, любой его видел, но всё, что в нём исчезает, становится скрытым навеки. Итак, огонь не раздумывает ни минуты! Его поток, в шутку цепляющий всё и всех, сейчас слизывает из открытой дверцы то, что было когда-то плотью, и исчезает, и буквы сгоревшего слова ползут ко мне. Дом языка, к несчастью, рухнул. Речь ведь тоже одновременно и размашиста, и продуктивна, она окутывает, как огонь, который изрыгнул этот череп, с которым сейчас носится госпожа Френцель: на нём выгравирована большая буква J старонемецким шрифтом, это учебное пособие, перед которым юные равнодушные варятся в собственных соках, поскольку экзамен по анатомии трудный. Но можно делать три попытки, трижды отрекаясь от этого черепа и при этом крича петухом. Молодые будущие врачи верят всему, что видят. Я — вечно Сущее, говорит им «Мёртвая голова», а вот этому они не верят. Они ведь видят, что это не так, шрифт наполовину стёрся, выветрился. Каждый из студентов личность, и от всей этой учёбы и этих хобби эта личность порядочно устаёт. Несмотря на это, она догадывается, что нужно для того, чтобы быть на ногах, оно то есть, то нет: это так же сложно, как слаженность четырёх, шести, а то и восьми или двенадцати цилиндров, чтобы что-то ожило. Пусть каждый проверит своё явление: там юбку поправит, здесь блузка плохо проглажена, а на воротнике тёмная жирная кайма обложила материю. Можно быть вполне успешным, но уже одежда способна омрачить блеск нашего образа. Да, пол человека воняет и дрожит, вот так неухоженно и наступает потом его господство, — я хочу сказать, в шествии он выступает за господство человека. А пока загоним его плод в этот передвижной сарай, где огонь пожрал его плевелы, однако полная форма пшеницы, молодой спортивный мужчина, лучшее, что может быть, у всех на глазах восстанавливается.
Его мутный поток вырывается из открытой дверцы, глубокозамороженное растаяло от жара пламени, члены грациозными волнами снова примкнули к телу, окровавленные волоски ещё выпархивают наружу; эта машина была как матка для инородной плоти, которая теперь родилась. Разлетелось ледяное дуновение. Из эмбриональной скрюченности существо медленно распрямляется за рулём, из-за которого ему в лоб целится сплошное ничто, боксёрская перчатка из воздуха, воздушная подушка. Ничего при этом не выходит. В толпе слышится смех облегчения: неужто все они стали жертвой коллективного безумия? Неужто всех свела с ума эта сумасшедшая женщина, которая содержит в себе больше, чем может унести, и её мать ещё так носится с ней? Водитель «БМВ», и никто иной, появляется за рулём у всех на глазах, протирая глаза. И что здесь всем им нужно? Ну, чтобы он убрал свою машину, естественно. Должно быть, он выгрузил здесь перед этим свой груз, чтобы он своевременно, к утренней побудке, попал в печь для сжигания мусора. Там пламя объединяет тела в одно-единственное, пока они не успели наделать кучу цветочной пыльцы — с помощью традиционного способа, который, как щелчок бича, укрощает пламя в нескольких камерах сгорания. Чей аромат утянет нас, вновь оживших, из земли и в чащу леса?
Аромат туалетной воды для бритья. Он — предпосылка, что некто обернётся, и тогда вода наложит на него руки. Мы видим источник этого аромата, молодого спортивного мужчину, и продолжаем смотреть, уже вторым взглядом. Этот мужчина должен научиться отречению, тоске, печали, ибо мы его не понимаем. Мы лишь половинки букв, которые не издают никакого содержания, наш экономный образ жизни похож на кротовий, который вообще переселился под землю. Несмотря на это, в десять тридцать мы заказали место наверху, опасную теннисную площадку, на которой только нас и не хватало. Оттуда выпорхнула пожилая девица в баварском наряде, как будто это душа, заряженная на тридцатерых, так что из неё могла бы получиться батарея; древне-девица крутится тут не ради добычи, которую она раздобыла своим тайным дуновением и тут же положила в морозилку. Причина гораздо глубже, даже если смотреть с нашей каланчи, где мы можем жалким образом засохнуть, пока нас кто-нибудь увидит. Этот мужчина дремал себе в своём гробу, окна которого вымыты средством, не оставляющим разводов, так что они стали как невидимые — чувство, хорошо знакомое госпоже Френцель, ведь она всегда и для всех, кроме своей матери, невидима настолько, что смотришь будто в пустое место. С неё сейчас упал холодный иней, и Карин может теперь гулять и расти. Никто не может узреть бога и остаться в живых, поэтому люди предпочитают отпасть от него ещё до того, как он вообще покажется. Эта машина всегда так любовно ухожена. Её окнам неприятно прояснять картинку, которая уже попала им в когти, и снова отпускать только для того, чтобы мы её поняли. Вот опять этот ангел в белых одеждах, он хочет сесть в машину, его явление касается дверцы жёстко, как замороженная куриная нога. Его слова остаются замкнутыми в этом автомобиле чем-то специальным, но они вовсе не слова, за исключением слов: победа Герхарду Бергеру! Итак, после санобработки стёкол хорошо проявляется вся совершенная природа молодого.
Наша госпожа Карин Френцель фиксирует выходящего из машины, словно финским ножом, и в него как будто входит некая сила. Это другая сила, не та, с какой он до сих пор неплохо ездил и какую постоянно искал на заправках.
Как на сцене, раскрывается перед ним его прежняя жизнь, мячи летают высоко, неудержимо высоко, вот и корзина на школьном дворе, и молодые люди, радостно крича, как государственный канцлер, который только что сумел освободиться из своего нового: пакета экономии, прыгают вверх к корзине, что-то кладут в неё и снова достают, и потом, сразу вслед за этим, тёплый слепой дождь, перекрёсток, исчезновение. Так что там с вашей машиной, она что, будет стоять здесь до завтрашнего дня? — спрашивают пешеходы, которым мерещатся собственные призраки, ставшие им не по размеру большими и забежавшими вперёд.
Мгновение тут же миновало. Новый постоялец не стал надолго оставлять публику без себя. Многие ждали матча с ним, есть даже целые листы спортивных всевозможностей региона, они лежат на ресепшен. Но он никуда не денется, вначале он должен раздобыть себе нечто вещественное, бензин, у него кончился, как он объяснил со смехом. Раздобыли канистру, нашёлся услужливый шлангу одного из постояльцев, который сам всю жизнь был хитрым шлангом, как говорят в наших краях, так что знает своё дело; он вытягивает рот трубочкой, вот этот кулёк надевается на лицо, и рот сосёт — так, чтобы молодой человек не остался им недоволен, — вещество жизни из шланга, только чур не глотать, а то картинка сотрётся, не успев нарисоваться до конца. Как украшает этого уже пожилого мужчину умение проворно услужить! Его жена, та недавняя дама, что была так взволнована, покорно отступила в свою группу селян, её муж теперь слушается высших приказов, чтобы стать под стать молодым. Разговоры стали тише, но непринуждённее, они перепрыгивают с камешка на камешек, сейчас этот невежа уедет, который нас так долго задерживал, тогда и мы сможем разлететься. Из толпы отделяются самые нетерпеливые, чтобы быть готовыми к выезду, как только он освободится, — ну, наконец-то.
