– Глупости!

– После этой истории, примерно в 1965–1966 годах, ты познакомилась с Эмилем?

Я достаю протокол за протоколом, как настоящий судья, холодный и беспристрастный, Матильда знает, что ей нечего меня бояться. В худшем случае, это хорошая тренировка перед настоящим процессом.

– Почему ты потребовала эксгумации трупа своей дочери? – грубо спрашиваю ее где-то около трех часов утра.

Коварный удар.

– Ты помнишь день, когда ты получила это? Может, это тебе послал господь Бог?

Протягиваю ей длинное письмо, якобы написанное ее дочерью. Раздергиваю полотнища штор. Вспышки молний рассекают небо. Рокот настоящей бури. Голос маленькой девочки рассказывает мне дальше:

– Ты не должен смеяться над смертью. Как ты можешь говорить, что смерть – это конец жизни? Наша душа продолжает странствовать. Все письма, которые эти мерзкие полицейские изъяли, пришли мне из тьмы.

Буря становится все неистовее. Дождь барабанит изо всей силы по ставням.

– Надо бы закрыть окно, тебе замочит всю мебель, – говорит голос.

Отправляюсь в спальню. Окно распахнуло. Закрываю двери и ставни в кабинете. Не хочу встречать этот день.

– Начнем сначала. Ты помнишь, в то утро 22-го шел такой же дождь. Ты завела будильник на три часа утра. Твоя хозяйка слышала его. Я встречался с ней, она очень мила.

– Как же, да она просто завистница, – говорит голос, который идет из моего рта.

– Зачем ты ей сказала, что ты преподаватель философии?

– Просто так, чтобы пошутить.

– Не понимаю, зачем ты постоянно придумываешь себе вымышленные имена?

– Меня это забавляет. Люди так любопытны. В основном из-за денег. И потом, скажу тебе по секрету, мне никогда не нравилось мое имя.

Я уже не владею ситуацией. Слова вырываются сами. Пусть так и будет. Я – Матильда, я ощущаю то же, что и она. Ненависть. Схожу с ума, я заключена в этой камере уже пять лет. Озверевшая, в клетке. Мое тело дрябнет, покрывается плесенью. Я не моюсь, а только споласкиваю свою бренную плоть. Я – старуха, они состарили меня. Они крали каждый день, понемногу, всю радость, которая жила во мне. Когда-то я была молодой, нежной и красивой. Эти самцы все забрали. Высосана. И Эмиль такой же. Тюрьма – ничто по сравнению с той болью, которую я вынесла из-за него. То, что говорит судья, меня не волнует. А мои адвокаты? Шайка бездарностей и ничтожных засранцев. Свора. Мир – просто огромная помойка, где копошатся типы вроде тебя. Ты, как вампир, тянешь из меня душу, но ты дорого поплатишься за это. Может, я и совершила какие-то ошибки в своей жизни, но я всегда была искренна. Я никого никогда не предавала. Сейчас я просто хочу выйти отсюда, обнять Терезу, посадить цветы на могиле своих детей. А остальное совсем неважно.

Иногда мой разум берет верх, и мне удается задавать ей вопросы. Но в целом Матильда делает со мной все, что хочет. Я не сплю, попиваю свою настойку. Опускаюсь все ниже и ниже. Она, вероятно, чувствует, что я не принадлежу ей полностью, я ощущаю, как она напряжена. Когда я смотрю на ее портрет над «Минителем», то вижу – она хохочет. Она носит чулки, как моя бабушка когда-то. Чулки, а не колготки. Телесного цвета, они кончаются где-то на верху бедер. Такие же висят в саду. Матильда их носит с подвязками. Кожа над ними белая, слегка голубоватая и дряблая. Я угадываю маленькие жилки. Эмиль, должно быть, часто раздвигал эти ноги и слышал ее смех. У нее такие же чулки, как у моей бабушки. Точно такие. У Матильды более продолговатое лицо. Короче и темнее волосы. Слышу, как она кричит мне что-то. Прислушиваюсь.

– Причешись!

Она бежит за мной со щеткой в руках и вопит:

– Ты дождешься когда-нибудь, что я их подстригу.

Со мной говорит уже не Матильда, а моя бабушка. Я даю поймать себя. Как всегда. Просто, чтобы доставить ей удовольствие. Она с силой погружает щетку в мою шевелюру. Мы в коридоре рядом с кухней. В золоченой рамке восседает бородач лет тридцати, одетый в красное одеяние, с нимбом над головой.

– Но, бабуля, я думал, ты умерла.

Она смеется:

– Да, я умерла. Ты разве не помнишь? Тот поцелуй…

Я прекрасно помню. Мне было двенадцать лет. Бабушку забрали из больницы, чтобы похоронить дома. Мать одела ее во все черное. Она лежит в спальне, внизу. Я боюсь выйти из своей комнаты. Отец барабанит в дверь:

– Иди посмотри, сейчас закроют гроб!

– Я не хочу, папа!

– Выходи сейчас же, или я сломаю дверь…

Вступает мать:

– Послушайся отца, иди посмотри на бабушку.

– Мама, я боюсь.

– Малыш, не серди отца. Ты знаешь, чем это кончится?

Плевать мне на их оплеухи. Я так и стою, прижавшись ухом к двери. Слышу, как они разговаривают. Стариковские истории, деньги, кюре, похоронные заботы. А затем – тишина. Выхожу, хочу убежать наверх, но отец хватает меня за руку. Он тащит меня в спальню.

– Папа, нет!

Я не плачу. Мы одни в комнате. Он, ты и я. Несет меня к гробу. Он не сделал бы этого, если бы мать была рядом. Опускает мою голову к тебе. Я должен тебя поцеловать, пока не закрыли гроб.

– Так она попадет прямо в рай, – говорит отец.

Ты понимаешь, я очень хочу, чтобы ты попала прямо в рай, но я не хочу целовать. Я зажмуривал глаза, сжимал губы. Отец кричал. А потом я увидел тебя совсем близко. И я плюнул. Он подумал, что я поцеловал. Но мы-то знаем, что я плюнул. Он не должен был принуждать меня, бабуля. У тебя было худое желтое лицо. Они сняли с тебя твой платок, чтобы было представительней, убрали твой серый передник и боты с круглыми носками.

Я ходил с отцом в госпиталь, чтобы опознать твое тело… Я не узнал тебя, бабуля. Санитарка в очках и белых сабо открыла дверь холодильника. Вытянули носилки, и ты появилась, головой вперед. Они привязали челюсть полотенцем.

– Иначе она падает, – объяснила санитарка в очках.

Ты была такая худая. От тебя шел пар из-за разницы температур. Это было летом.

Я плачу:

– Не сердись, бабушка, я был маленьким. Она не слышит меня.

– Я смотрю, у тебя хорошая квартира. У тебя нет жены? – спрашивает бабушка.

– Нет, она ушла.

– Ты пишешь книгу?

– Да, пытаюсь.

– Ты не видел деда? Я не видела его уже лет десять.

– Нет.

Последний раз я видел своего деда в морге госпиталя Сен-Барнабе. Впервые я видел труп после похорон бабушки. Я хотел прикоснуться к нему. Его звали Луиджи. Я никого не любил так, как его. Это был весельчак, лучший из людей. По воскресеньям он пел итальянские мелодии. Он очень любил аккордеон и граппу. И часто говорил, что граппа ему прочищает артерии. Это было шесть лет назад, я был в то время как ребенок. Рак печени. В тот день палило солнце. Сестра дала мне ключ от морга. Впервые я прикасался к смерти руками. Я осторожно провел указательным пальцем по щеке. Как будто хотел вытереть слезу. Я лишь слегка коснулся. Не смел прикоснуться по-настоящему и тут же отдернул руку. Лицо было холодное и твердое, как из мрамора. Я выскочил на улицу. Примерно час сидел, не шевелясь, на скамейке. Солнце палило сверху, а я так и не мог согреться. Мне было холодно. Так холодно, как будто палец передал мне весь холод.

Слышу музыку. Аккордеон.

– Это, наверное, он, – говорит бабушка.

Смеясь, входит он, в своих старых коричневых вельветовых брюках, с транзистором, со сложенной газетой, в клеенчатой кепке:

– Привет, малыш, все возишься со своими бумагами?

– Да, деда.

– Ты был не совсем в форме, когда мы виделись в последний раз.

– Да и ты тоже.

Он подхватывает бабушку под руку, и они начинают танцевать. Он говорит мне:

– Кончай работать, пойдем с нами.

Бабушка не желает больше танцевать, она говорит:

– Перестань, Луи, будь посерьезней. Надо поговорить с малышом.

Сейчас они на танцевальной площадке в каком-то праздничном зале. Вдоль стен выстроены девицы. Толстухи с огромными грудями, выпирающими из-под блузок. Танцует еще пара. Женщина прячется за руку мужчины. Я его знаю. Это Этьен, женщина называет его Эмиль. Она смеется и жестом приглашает меня последовать за ними. Дедушка с бабушкой тоже зовут меня. Точно таким жестом, когда я учился ходить: