– Бедный мальчик, – всхлипывает моя соседка, – и надо же такому случиться, когда вы совсем один. Вам действительно не везет. Как все это произошло?
– Я боролся с одним чемпионом по боксу, но он был слишком силен для меня.
Я хочу выглядеть героем в ее глазах.
– Вы когда-нибудь плохо кончите с этими глупостями, вам стоило бы вернуться к прежней работе. Это более надежно. И вам надо иметь женщину, она будет готовить вам, пока вы заняты книгами.
– Вы свободны? – спрашиваю я шутки ради.
Замечание нравится. Даже Гаэль смеется.
– Вы все шутите, – говорит мадам Безар. – Даже забываешь, что однажды все взорвется.
– Что должно взорваться?
– Как что? Атомная станция…
Я не протестую. На следующей неделе, когда станция будет вновь пущена, на нас может упасть спутник.
– Вечером я вам принесу вкусный суп, – говорит мадам Безар.
– Не стоит, – отнекиваюсь я.
Но она настаивает.
Посуда громоздится в раковине. Пылесос покрыт тонким слоем пыли. Выпиваю полную чашку воды и распечатываю конверт. Маленький голубой прямоугольник. Чек. Мой чек. Мой первый чек в двадцать пять тысяч франков – аванс, который мне прислал издатель.
Звоню хозяину гаража.
Этот мошенник уже продал мою колымагу.
Не могу выносить тишину в квартире. Включаю телевизор только затем, чтобы выключить его через пять минут, потом вновь включаю. Там говорят об амнистии политических деятелей. Журналисты слушают, затаив дыхание. Бывший министр тянет резину:
– Вы не должны путать. Может быть, среди нас и есть одна-две паршивых овцы, но в подавляющем большинстве мы – честные, порядочные люди, избранники народа, работающие совершенно бескорыстно во славу Франции.
Чувствуется, что они все заодно. Министр поучает:
– Время от времени надо давать поблажку. Правосудие должно исполнять свой долг.
Журналисты боятся кашлянуть.
Я думаю об Этьене. Он бы сказал: «Спустись ненадолго на землю, не принимай меня за дурака. У тебя больше обязанностей, чем прав». Почему Этьен погиб? Меня все мучает этот вопрос. Звоню его жене:
– Спасибо за книгу.
– Не за что. Это не от меня. От него…
– Как он умер? Пожалуйста, расскажите мне.
– Он был болен. Врачи, может, и могли бы его спасти, но он не хотел. Он не желал умирать в постели, стремился работать, но у него были провалы в памяти. Я думаю, он хотел улететь в небо. Если бы вы знали, как я сейчас ругаю себя.
С покрывалом на плечах я слоняюсь по квартире. Представляю Этьена в небе, смотрящего на приближающуюся землю. Не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами. Что есть жизнь? Я смутно представляю, как я мог бы покончить со своей. Как Этьен. Почти представил. Меня тошнит. Нет, я воображаю другую смерть – в машине, двести километров в час, бросаю руль. Беру свой маленький магнитофон и диктую:
– Дорогая Лена, я страшно огорчен, что причинил тебе столько горя. Ты, наверное, будешь расстроена, прочитав утреннюю газету с моим фото. Да, я решил покончить со всем. Не считай себя виновной, я один в ответе. Я не сумел удержать тебя. Не могу жить без твоего тепла. Я хочу, чтобы ты занялась похоронами. Единственное, чего я бы хотел, – это музыки и печальных улыбок. Свое тело я завещаю науке, а сердце отдаю в твои руки. Будь осторожна, не испачкайся. Нет, я совсем не хочу быть смешным. Мне очень грустно. Я любил тебя. Я люблю тебя. До самой смерти. Аминь.
Иду взглянуть на Матильду. Несмотря на свою озлобленность, она не могла жить одна. Как и я. Эмиль и Лена бросили нас. Это нас объединяет.
– Хватит мусолить одно и то же, действуй, – кажется, говорит она.
Пустой аквариум Деде и Жако выводит меня из тоски. Это надо срочно исправить. Пешком отправляюсь к торговцу живностью в коммерческий центр, где в неоновом свете пляшут рыбки. Я не знаю, каких выбрать. Восьмисотлитровый аквариум, полный светящихся рыбок, другой, поменьше, – с карликовыми черепахами и рачками, поедающими мясо. Слишком дорого. Я выхожу с пакетом, в котором плещутся две черные рыбки. Самец и самка. Джон и Йоко. Я покупаю также маленького пластмассового аквалангиста, пальму и разноцветные камешки. Возвращаюсь. Ну и видок у меня с перебинтованной рукой и прозрачным пакетом с рыбками! Чтобы не чувствовать себя таким одиноким, разговариваю с Матильдой. О Лене. Хоть она меня слушает. Кто еще? Она считает мою любовь преувеличенной. Ревнуешь, Матильда?
В восемь часов мадам Безар приносит мне суп. Фасолевый суп, в котором плавают кусочки сала. Она затевает разговор:
– Скажите, вот вы пишете книгу об этой Матильде. Она действительно убила своего Эмиля?
– Он чертовски вкусен, ваш фасолевый суп! Ну и как, взорвется станция или нет?
– Вы так и не хотите ничего мне сказать? – Мадам Безар – сплошной упрек.
Почему люди так агрессивны со мной? Мадам Безар – вдова полковника, у нее был любовник – игрок в регби. Я очень люблю эту славную женщину. Но почему она так любопытна? Почему она всякий раз в бигуди, когда стучит ко мне? Почему, несмотря на свои семьдесят лет, она красит волосы в ярко-рыжий цвет? Почему она выключает свой телевизор, когда Сальвьяк или Альбаладео комментируют матч на турнире пяти наций? Почему она не любит Кармелло Микиша? Знает она хотя бы, кто такой Кармелло Микиш? Я выжидаю несколько секунд и спрашиваю ее:
– Вы знаете, кто такой, Кармелло Микиш?
Сбитая с толку моим вопросом, она говорит:
– Конечно, это крайний правый, он играл в сборной Франции.
– Он может также играть и слева. Он умеет забивать обеими ногами.
– Вам следует показаться доктору, по-моему, у вас с головой не все в порядке.
Может быть, она и права, но я не выношу, когда со мной говорят о моей книге и без конца спрашивают, виновата Матильда или нет. Она убила Эмиля, возможно, расчленила его тело, отравила Марселя. Может, есть и еще кто-нибудь в этом списке. Но виновна ли? Виновна ли Матильда? Стоит хорошенько подумать, прежде чем ответить. Именно это я и делаю. Только этим и занимаюсь.
Учусь писать левой рукой. Матильда смеется надо мной. Мне снова кажется, что я слышу ее сатанинский смех, который переходит в отчаянные рыдания. Что скрывается за занавесом? Проклятая душа, или невинная, все еще влюбленная бабуля? Вновь перечитываю показания медико-психологической экспертизы:
Матильда Виссембург – личность, судьба которой вызывает большие размышления. Матильдой она стала, столкнувшись с правосудием. Мадам Виссембург поразила нас манихейским видением мира, которое она яростно отстаивает. Мир разделен у нее на добрых и злодеев, на палачей и жертв. Не колеблясь, она прибегает к гиперболе, привлекал для защиты своих теорий такие примеры, как войска СС, гестапо, концлагеря и другие ужасающие факты. Речь ее насыщена грубыми бранными словами, но в то же время она часто меняет тон и тембр. Мадам Виссембург легко переходит из одного аффектного состояния в другое и подвержена резкой смене настроений. Все это создает впечатление потери контроля. Тем не менее она тонко чувствует собеседника и демонстрирует прекрасное умение владеть собой, когда ей в чем-либо надо его убедить или что-то получить.
Эти последние слова адресованы мне. Сейчас лето. Стоит страшная жара. Открываю балконную дверь, слушаю городской шум, пристально рассматриваю печь напротив супермаркета, где рабочие сжигают каждый вечер картонные коробки. Примерно через час вдруг слышу:
– Болит рука?
Она не пошевелила губами, голос идет не от портрета. Непонятно откуда.
– Ты мне что-то сказала? – спрашиваю ее.
Начинаю нервничать:
– Разве не видно, что у меня болит рука? Все из-за тебя, старая дура!
Выхожу. Через минуту возвращаюсь. Ненавижу ее манеру смотреть на меня. Вот уже пять лет она забавляется с судьями и полицейскими. А сейчас начинает со мной. Смотрю на нее со злостью:
– Матильда, меня от тебя блевать тянет!
Я тут же жалею о своем поведении.
