Если я не ошибаюсь, оба рассказа, «Ограбление века» и «Король в Нью-Йорке», не опубликованы. Разумеется, речь идет не о Советском Союзе. Такие рассказы там могли читать только избранные чины КГБ при исполнении служебных обязанностей. Но даже в Париже Некрасов, по-видимому, не решался, и не без оснований, опубликовать эти рассказа, особенно «Король в Нью-Йорке».

Когда он прочитал рассказы моей жене, сыну и мне, жена призналась, что, видя на экране телевизора председателя Совета министров товарища Косыгина, испытывала к нему чувство жалости. Она действительно видела в нем Косыгина из рассказа Некрасова, Косыгина, которому президент США, испугавшись осложнений, отказал в политическом убежище.

Вторично я слышал эти рассказы, когда Виктор читал их представителям, советской науки. Я договорился с Некрасовым, что приведу к нему моего племянника Мишу Дейгена, физика-теоретика, членкора Академии наук, и профессора-математика Борю Коренблюма. Их восторженная реакция была для автора своеобразным гонораром. Увы, в ту пору ему не помешал бы обычный, пусть даже небольшой гонорар.

В третий раз Некрасов читал рассказы у меня дома. Я собрал друзей, среди которых абсолютно исключалось присутствие стукача. Пришел приехавший в Киев мой однокурсник Рэм Тымкин. Во время войны, как и Некрасов, он командовал саперной ротой. Когда разошлись гости, Рэм сказал мне:

– Ты сделал мне самый дорогой подарок. Большего я не получал в своей жизни.

Может ли писатель мечтать о лучшей реакции на свое творчество?

Однажды, зимой 1974 года, Виктор позвонил в одиннадцатом часу ночи и попросил меня к телефону. Жена сказала, что я лежу в госпитале. Напомнило о себе ранение. Виктор спросил, когда можно меня навестить и попросил продиктовать адрес госпиталя. В этот момент внезапно прервалась связь.

Бывает. Жена подождала. В течение пятнадцати минут не было повторного звонка, и жена несколько раз звонила Некрасову. Телефон все время был занят.

На следующий день зарубежные радиостанции сообщили, что накануне ночью КГБ начал обыск в квартире Некрасова.

После выписки из госпиталя я пришел к Виктору. Он рассказал, как во время телефонного разговора с моей женой вдруг прервалась связь, и в тот же момент настойчиво позвонили и застучали в дверь, как четыре офицера КГБ всю ночь и дальше допрашивали и шарили в его квартире.

Я разозлился, узнав, что Виктор даже не потребовал предъявить ордер на обыск квартиры, а его удивило, что я вообще говорю о соблюдении каких-то законов.

Он не видел смысла сопротивляться подобным образом. Он устал. Устал воевать с советской властью, с ее органами принуждения, с ее аппаратом лжи, с союзом писателей, из которого его уже исключили.

Он страшился оторваться от родной земли и завидовал евреям, уезжавшим в Израиль.

Офицеры КГБ не нашли рукописи рассказов «Король в Нью-Йорке» и «Ограбление века». Но у меня есть веские основания полагать, что в их фонотеке хранятся эти рассказы в блестящем исполнении автора.

Слушать «Голос Израиля» в Киеве было занятием бессмысленным. Ни одна зарубежная радиостанция не глушилась так основательно и добросовестно, как «Голос Израиля». Еще бы! Была ли во всей вселенной большая опасность для Советского Союза, чем грозное государство Израиль? Что там Соединенные Штаты совместно с Китаем! Израиль – вот она самая могучая сверхдержава!

Поэтому мы почти никогда не включали приемник на волне Израиля.

Но 29 сентября 1976 года сквозь вой глушителей и треск помех к нам прорвался такой знакомый, такой родной голос Виктора Некрасова. Из Израиля!

В поселении в Галилее бывшие киевляне собрались на тридцатипятилетие трагедии Бабьего яра. Из Парижа к ним в гости приехал Виктор Некрасов.

А в Киеве, где соцреалистическая глыба памяти «жертв Шевченковского района» стояла на месте несуществующего памятника десяткам тысяч евреев, уничтоженных в Бабьем яре, мы, мечтавшие об Израиле, слушали прорывавшуюся сквозь помехи взволнованную речь друга.

Есть в медицине такое понятие – патогенез. Это цепь причинно-следственных звеньев, приводящих к состоянию, которое мы называем болезнью.

В книге о моих учителях я постарался не быть врачом, и не анализировать состояния, вызвавшего недоумение моих друзей.

Когда в 1979 году Виктор Некрасов приехал в Израиль, мне не хотелось встретиться с ним, как, вероятно, ему не хотелось увидеть меня. Достаточно того, что я знаю причину этой болезни. Стоит ли говорить о ней?

В свои двадцать лет я впервые прочитал «В окопах Сталинграда».

Я полюбил писателя, создавшего эту книгу. Я не знал, что когда-нибудь встречу писателя, что мы станем друзьями, что потом пути наши разойдутся.

Действительно, это не имеет значения. С первой заочной встречи я полюбил писателя Виктора Некрасова навсегда. 

Всему приходит время. Стал наводить порядок среди сотен фотографий, сваленных в большую картонную коробку. Честно говоря, я бы до этого не додумался. Но жена приказала. А приказ начальника – закон для подчинённого. Приучен с армии. Куда денешься…

Серенькая любительская фотография. Напечатана почему-то шиворот-навыворот. Шрам на левой щеке, а не на правой, планка орденов и медалей справа. И я на костылях. Тут уже неважно, какой правый, а какой левый. Поверх гимнастёрки – какая-то куртка, не добавляющая мне элегантности. Не помню этой жалкой одёжки. Волосы растрёпаны. Похоже, давно не стригся. К фотографии вполне подходит название «Побег с каторги». Фиолетовыми чернилами наискосок микроскопическим почерком два четверостишия.

Удрученно не смотри на мир.

Отрешись от злобы и от гнева.

Струны чуткие душевных лир

Перестрой на бодрые напевы.

И найти прекрасное сумей

Не в одной лишь неба голубизне,

А в цепи голодных мрачных дней

Молодой, но многотрудной жизни.

6 мая 1946 г. 

 

Удивился. Давно уже не имел об этих строках ни малейшего представления. Забыл напрочь. А сейчас, глядя на серую фотографию и поблекшую едва прочитываемую надпись, до мельчайших подробностей вспомнил, нет, не стихи, а тот день – 6 мая 1946 года. И почему написал эти стихи.

Приближалась годовщина со дня Победы. И летняя экзаменационная сессия на первом курсе. Не помню, по какой причине после занятий оказался в административном корпусе института на Театральной площади. Помню только, что был голоден. Впрочем, этого и вспоминать не надо. Голодным в ту пору был постоянно.