– Да, я Ливаний. Делай что угодно с моим телом. Моя душа пройдет по светлому пути к солнцу и пребудет с Фосом вечно.

– Если ты так настроился пройти по светлому пути, то почему ограбил монетный двор в Кизике, а не просто сжег его? – спросил Фостий. – Выходит, ты не настолько презираешь материальное, как говорил, раз позволяешь ему осквернять свои руки.

– Я никогда не называл себя чистейшим среди последователей святого Фанасия, – возразил Ливаний. – Тем не менее я следую за истиной, которую он проповедовал.

– Думаю, вслед за ним ты можешь отправиться только в лед, – сказал Крисп.

– А поскольку я победил тебя, когда ты выступил против меня, и взял в плен с оружием в руках, то мне нет нужды с тобой спорить. – Он повернулся к одному из халогаев:

– Трюгве, ты еще не убрал свой топор. Отруби ему голову, и делу конец.

– Слушаюсь, твое величество. – Высокий светловолосый северянин подошел к Ливанию и толчком поставил его на колени. Когда он заговорил, в его голосе не было ни жестокости, ни жалости, а лишь деловитость:

– Эй ты, наклони голову.

Тогда все кончится быстро.

Ливаний начал подчиняться, но тут его глаза отыскали Фостия. Быстро взглянув на Криспа, он спросил:

– Можно мне задать последний вопрос? Крисп догадался, каким он окажется.

– Хорошо, но поторопись.

– Да, ваше величество. – В голосе Ливания не было сарказма – но, в конце концов, Крисп мог сделать его смерть более мучительной, и он это понимал. – Моя дочь с тобой? – обратился он к Фостию. – Сиагрий говорил, что это, скорее всего, так, но…

– Да, она со мной. Ливаний наклонил голову:

– Я умру со спокойной душой. Мой род не угаснет. Крисп не пожелал оставить за ним последнее слово.

– Мой тесть оказался изменником и умер в ссылке в Присте, – сказал он. Тесть моего сына умрет даже прежде, чем получит законное право так себя назвать, ибо он тоже оказался изменником. Сдается мне, что тести императорской семьи обладают общей слабостью – они слишком легко поддаются искушению. – И он подал знак Трюгве.

Топор северянина опустился. У него не было широкого лезвия и длинной рукояти, как у оружия палача, но пустивший его в ход великан был достаточно силен, чтобы разница оказалась несущественной. Крисп отвернулся, не желая смотреть на конвульсии обезглавленного тела. Фостий, не успевший это сделать, позеленел. Казнь – зрелище более жестокое, чем смерть в бою.

К сожалению, иногда они бывают необходимы. Крисп перевел взгляд на Артапана:

– Если бы у тебя оказались свободными руки, сударь, ты наверняка попытался бы высосать магическую силу из его смертных мук.

– Попытался бы. – Артапан скривил уголки губ. – Но у тебя сильный маг, император. Если он станет мне мешать, у меня, наверное, ничего не получится.

– А Царь царей Рабиаб знал, что ты пьешь силу смерти, когда посылал тебя помогать нашим еретикам? – спросил Крисп.

– О, еще как знал. – Губы макуранского мага вновь дернулись, но на сей раз иначе, насмешливо. – Мобедхам-мобедх – это по-вашему «верховный патриарх» – уже вынес мне смертный приговор, когда Царь царей вытащил меня из темницы и сказал, что от меня требуется. Мне нечего было терять. Ему тоже.

– Верно, – согласился Крисп. Если Артапан провалит порученную ему Рабиабом миссию, он умрет – но он и так был приговорен к смерти. А если добьется успеха, то принесет Макурану больше пользы, чем себе. Рабиаб всегда был злейшим врагом Видесса, но подобное двойное коварство поразило даже Криспа.

Он вновь кивнул Трюгве. Артапан внезапно вырвался и попытался убежать, но со связанными за спиной руками и таким количеством преследователей он не сделал и нескольких шагов. Его последний вопль оборвал смачный удар топора.

– Глупо, – пробасил Трюгве, вытирая топор о кафтан макуранца. – Коли все равно умирать, лучше умереть хорошо. Ливаний все сделал правильно, Катаколон показал на двух оставшихся фанасиотов, угрюмо и потрясенно взиравших на происходящее:

– Ты им тоже отрубишь головы, отец? Крисп уже собрался было спросить, не откажутся ли они от своей ереси, но вовремя вспомнил, что любому их ответу верить нельзя: фанасиоты не считали зазорным лгать, спасая свои шкуры, а веру свою могли сохранять в тайне. Тогда Автократор обратился к Фостию:

– Нам попалась крупная рыба?

– Средняя, – ответил Фостий. – Они офицеры, но не из числа приближенных Ливания.

– В таком случае отведите их к остальным пленным, – приказал Крисп стоящим рядом охранникам. – Что с ними делать, я решу потом.

– Я никогда не видел – даже представить не мог – такого количества пленных. – Катаколон показал на длинные ряды фанасиотов, каждый из которых был привязан к стоящему впереди веревкой, охватывающей запястья и шею: тот, кто попытался бы бежать, лишь задушил бы стоящего рядом. – Что ты с ними сделаешь?

– С ними я тоже разберусь потом, – ответил Крисп. Его память вернулась на два десятилетия в прошлое, и он вспомнил жуткое зрелище множества пленных, убитых Арвашем. С тех самых пор он переполнился отвращением к бессмысленным убийствам, потому что не мог представить более короткой дороги в вечный лед.

– Ты ведь не можешь просто отпустить их по домам, в свои деревни, – сказал Фостий. – Я неплохо узнал фанасиотов, пока находился в их руках. Сейчас они пообещают тебе что угодно, а через год, два или три найдут себе другого предводителя и начнут новые набеги.

– Я это знаю, – подтвердил Крисп. – И рад, что ты тоже это понимаешь.

К ним подъехал Саркис. Несмотря на несколько окровавленных повязок, генерал пребывал в прекрасном настроении.

– Мы их разгромили и рассеяли, ваше величество, – прогудел он.

– Верно, – отозвался Крисп, но не столь радостно. Он научился мыслить более крупными категориями, чем одна битва или даже кампания. И от этой победы он желал получить больше, чем двухлетнюю передышку, о которой говорил Фостий.

Император почесал кончик носа – не столь внушительного, как у Саркиса, но все же превышающего видесское понятие о норме. – Клянусь благим богом… – вдруг тихо произнес он.

– Что такое? – встрепенулся Катаколон.

– Мой отец – в честь которого назвали тебя, Фостий, – всегда говорил, что в нас есть васпураканская кровь, хотя мы все время жили вдали от этих мест, вблизи прежней границы с Кубратом, а иногда даже за ней. И мне пришло в голову, что наших предков переселили туда из-за какого-то давнего преступления.

– Весьма возможно, – поддакнул Саркис, словно этим можно гордиться.

– И с фанасиотами мы можем поступить так же, – решил Крисп. – Если мы выкорчуем деревни, где ересь расцвела наиболее пышно, и переселим их жителей на дальний восток, скажем, к Опсикиону и выше, к Истру – в бывшем Кубрате и сейчас не хватает людей для обработки земли, – то через одно-два поколения фанасиоты, скорее всего, утратят свою веру, окруженные таким количеством крестьян-ортодоксов, как щепотка соли растворяется в кувшине с водой.

– Может получиться, – согласился Саркис. – В Видессе подобное уже проделывалось и прежде – иначе, как вы сами сказали, ваше величество, ваши предки не очутились бы там, где вы родились.

– Да, я читал про такое, – подтвердил Крисп. – Можно даже сделать переселение двусторонним и заткнуть крестьянами-ортодоксами бреши, которые появятся после высылки фанасиотов из окрестностей Эчмиадзина. Работа потребуется огромная, но если благой бог пожелает, мы таким способом разделаемся с фанасиотами раз и навсегда.

– Перемещать целые деревни – тысячи, а то и десятки тысяч человек – с одного конца империи на другой? И еще тысячи в обратном направлении? – спросил Фостий. – Не говоря уже об одной работе, подумай, сколько трудностей ты сам себе создашь!

Крисп раздраженно выдохнул:

– Вспомни – люди, которых мы только что победили, недавно разграбили и сожгли Кизик и Гарсавру, в прошлом году Питиос, и лишь владыка благой и премудрый знает, сколько поселений поменьше. Сколько забот и трудностей они нам уже доставили? Сколько их еще прибавилось бы, если бы мы их не одолели? А теперь положи их злодеяния на одну чашу весов, переселение деревень на другую и скажи, какая чаша перевесит.