Даже Фостий поймал себя на том, что улыбается, потому что ее откровенное счастье подействовало и на него, пусть даже он не мог его разделить.

Один из сыновей убрал со стола тарелку, нож и чашки.

– Если благой бог пожелает, они вскоре вдохновят нас присоединиться к вам, – сказал он.

– Надеюсь на это, – отозвался Лаоник. Он встал из-за стола и обнял юношу.

К ним присоединились и остальные члены семьи.

– Будь благословен Фос, владыка благой и премудрый… – затянул священник.

Все снова подхватили молитву.

Фостию показалось, что синерясник вмешался в семейный праздник, да и себя почувствовал на нем лишним. Повернувшись к Оливрии, он прошептал:

– Нам и в самом деле пора уходить.

– Да, полагаю, ты прав, – прошептала она в ответ.

– Благослови вас Фос, друзья, и до встречи на его светлом пути, напутствовал их Лаоник, когда они подошли к двери.

Выйдя, Фостий натянул капюшон и закутался в плащ, спасаясь от непогоды.

– Ну, – поинтересовалась Оливрия, когда они прошли десяток шагов по улице, – и что ты об этом думаешь?

– Почти то же, что и ты. Прекрасно и одновременно ужасно.

– Ха! – вмешался Сиагрий. – Что прекрасного в том, чтобы превратиться в мешок с костями? – Он высказал ту же мысль, что одолевала Фостия и прежде, только сформулировал ее более откровенно.

Оливрия возмущенно фыркнула, но Фостий, опередив ее, сказал:

– Зрелище веры, реализовавшей себя до конца, всегда прекрасно, даже для таких людей, как я. Моя же вера, боюсь, не столь глубока. Я цепляюсь за жизнь на земле, поэтому, когда вижу тех, кто решил покинуть этот мир, мне становится страшно.

– Мы все его покинем рано или поздно, так зачем торопиться? – поддакнул Сиагрий.

– Истинный фанасиот считает, – сказала Оливрия, выделив слово «истинный», – что этот мир прогнил с момента творения, и потому от него следует отгораживаться и покинуть как можно быстрее.

Ее доводы не поколебали Сиагрия:

– Но кому-то же надо присматривать за теми, кто покидает мир, иначе они оставят его куда быстрее, чем рассчитывали, благодаря солдатам его папаши. – Он ткнут пальцем в Фостия. – Так что я не овца, а овчарка. А если не станет овчарок, госпожа, то волки быстро разжиреют.

Довод был грубоват, но весок. Оливрия прикусила губу и взглянула на Фостия, и он понял, что она взывает к нему, чтобы он спас ее от какой-то ужасной судьбы, хотя они с Сиагрием, если говорить честно, находились на одной стороне. Подумав, Фостий выдал лучший из пришедших ему в голову доводов:

– Спасение других от греха не оправдывает собственные грехи.

– Мальчик, о грехах можно говорить, когда знаешь, что это такое, – ехидно заявил Сиагрий. – Ты и сейчас тот же сосунок, каким был, когда вылез между ног своей матери. А как, по-твоему, ты там оказался, если до того кое-кто не поиграл в лошадки?

Фостий действительно над этим размышлял, и с тем же смущением, какое испытывали все задумавшиеся на подобную тему. Он едва не крикнул в ответ, что его родители состояли в законном браке, когда он был зачат, но даже в этом он не был до конца уверен.

По дворцу ходили слухи о том – и перешептывания, если Фостий мог оказаться поблизости, – что Крисп и Дара был любовниками уже тогда, когда Анфим, первый муж Дары, еще сидел на троне. Так что Фостию осталось лишь возмущенно посмотреть на Сиагрия – ответ не такой, какой ему хотелось бы дать, но лучший из имеющихся.

Но такие взгляды соскальзывали с Сиагрия, как с гуся вода, и он, откинув голову, злобно расхохотался, ощутив испытываемое Фостием унижение, а затем развернулся и зашлепал по грязи прочь, словно намекая, что Фостий не будет знать, что делать с возможностью согрешить, даже если такая возможность плюхнется ему на колени.

– Бандюга проклятый, – процедил Фостий – но негромко, чтобы Сиагрий не услышал. – Клянусь благим богом, он знает о грехе достаточно, чтобы вечно торчать во льду; просто позор для светлого пути называть его своим.

– Он не истинный фанасиот, хотя готов спорить о вере, как и любой из нас.

– В голосе Оливрии прозвучала тревога, словно она никак не осмеливалась сделать признание, готовое сорваться с ее губ. – Гораздо в большей степени он подручный моего отца.

– И почему меня это не удивляет? – спросил Фостий, до предела нагрузив слова иронией, но тут же пожалел об этом, едва они сорвались с его губ. Если он станет бранить Ливания, его отношения с Оливрией не станут лучше.

– Но и у Криспа, конечно же, есть люди, готовые выполнить любые его приказы, – с вызовом произнесла Оливрия.

– Конечно, есть. Зато он не напускает на себя набожность, отдавая такие приказы, – возразил Фостий, с удивлением прислушиваясь к тому, как сам защищает отца. Причем делает это уже не впервые со дня своего появления в Эчмиадзине.

Почему-то ему не хотелось произносить подобные слова в столице рядом с Криспом. – Мой отец стремится освободить Видесс, чтобы светлый путь стал реальностью для каждого. Ты ведь не станешь отрицать, что это достойная цель?

«Он стремится к власти, как и любой амбициозный человек», – подумал Фостий, но, не успев произнести это вслух, рассмеялся.

Оливрия обожгла его взглядом.

– Я смеюсь не над тобой, – быстро заверил он. – Просто я подумал, что мы похожи на маленьких детей: «Мой папа может это» – «А мой папа может такое!..»

– А-а… – Она улыбнулась в ответ. – И правда. А о чем бы ты охотнее поговорил, кроме как о том, на что способны наши отцы?

Прозвучавший в вопросе вызов напомнил Фостию об их первой встрече в туннеле где-то под столицей. Если он собирался стать настоящим фанасиотом, о чем Оливрия постоянно напоминала в спорах с Сиагрием, то Фостию полагалось забыть об этой встрече или же помнить о ней как о пройденном испытании. Но еще задолго до того дня, когда он впервые услышал имя Фанасия, Фостий понял, что монашеская стезя не для его характера. И он помнил не только испытание; он помнил ее.

И поэтому ответил он не словами, а осторожно обнял ее за талию. Если бы Оливрия отпрянула, он бы искренне извинился. Он был даже готов убедительно разыграть заику. Но она не отпрянула, а позволила Фостию привлечь ее к себе.

В столице они смотрелись бы вполне естественно: юноша и девушка, счастливые и не обращающие внимания на все прочее.

Даже в Эчмиадзине кое-кто из прохожих улыбался, проходя мимо.

Большинство же, однако, готово было испепелить их возмущенными взглядами за столь откровенное и публичное выражение чувств.

«Святоши вонючие», – подумал Фостий.

Вскоре Оливрия отстранилась. Фостий решил, что она тоже заметила неодобрительность во взглядах прохожих, но она сказала:

– Ходить так с тобой очень приятно, но я не могу с радостью думать об удовольствии после… сам понимаешь, мы ведь совсем недавно видели, как прошла Последняя Трапеза.

– А, вот почему. – В мысли Фостия ворвался внешний мир. Он вспомнил радость на лицах Лаоника и Сидерины, отведавших последний хлеб и последнее вино в своей жизни. – Мне до сих пор трудно представить, что я смогу на такое решиться. Боюсь что я, как и Сиагрий, – только в меньшей степени – существо этого мира.

– В меньшей степени, – согласилась Оливрия. – Что ж, если честно, то и я тоже. Быть может, когда я стану старше, мир тоже сделается мне противен до такой степени, что я захочу его покинуть, но сейчас, даже если все слова Фанасия верны, я не в силах заставить свою плоть полностью отвернуться от него.

– И я, – сказал Фостий. Мир ощущений вновь овладел им, но на этот раз иначе: он шагнул к Оливрии и поцеловал ее. Первое мгновение ее испуганные губы были неподвижны, да и сам Фостий немного испугался, потому что не собирался ее целовать. Но затем ее руки обняли его, повторяя движение его рук, и на несколько считанных ударов сердца кончики их языков соприкоснулись.

Они тут же отпрянули друг от друга – так быстро, что Фостий даже не смог бы сказать, кто сделал это первым.

– Почему ты это сделал? – выдохнула Оливрия.