Хороший вопрос, признал Крисп. С точки зрения Дрины, он наверняка казался важнейшим вопросом на свете. Ей хотелось знать, останется ли она близка к источнику власти и влияния в империи. Беда была в том, что Крисп понятия не имел, что ей ответить. Он не мог притвориться перед ней и собой, будто влюбился в нее – ведь по возрасту он более чем годился ей в отцы. И даже если бы он в нее безумно влюбился, то результат оказался бы анекдотическим. Стариков, влюбившихся в юных девушек, всегда безжалостно высмеивали. Но Дрина ждала ответа.

– Посмотрим, – сказал он наконец, сожалея, что не отыскал ответа получше.

Но ему не хотелось лгать ни ей, ни себе.

– Да, ваше величество, – пробормотала она. Смирение и боль в голосе Дрины ранили Криспа не хуже ножа, и он пожалел, что вообще ложился с ней в постель.

Но не в его характере или темпераменте становиться монахом. Что ему оставалось делать?

«Надо было жениться заново после смерти Дары», – подумал он. Но тогда ему этого не захотелось, к тому же вторая жена могла породить больше проблем династических, – чем решить. Поэтому он время от времени пускал в постель служанок… и вот нарвался.

– Я уже говорил, что обеспечу тебя хорошим приданым, когда ты найдешь себе человека, способного окружить тебя любовью и заботой, которых ты заслуживаешь, – напомнил Крисп. – Ты, конечно же, не полагаешь, что незаконный ребенок императора тебе в этом помешает?

– Нет, я так не думаю, – согласилась Дрина; при всем ее невежестве она не была глупа. – Беда только в том, что у меня сейчас нет на примете такого человека.

«Сейчас». Ей двадцать два года, и «сейчас» для нее мало чем отличается от «навсегда». Не могла она, если говорить честно, и взглянуть за рамки ситуации, в которой оказалась. Когда у нее на руках окажется ребенок, то весь ее привычный мир перевернется вверх дном, и ей потребуется время, чтобы понять, как все изменилось.

– Посмотрим, – повторил Крисп.

– Хорошо, – смирилась Дрина; другого выбора у нее не было.

Крисп понимал, что это нечестно по отношению к ней. Многим Автократорам такое даже в голову бы не пришло, но Крисп знал, что такое несправедливость, потому что сталкивался с ней сам. Если бы сборщики налогов не изгнали его несправедливо с отцовской земли, он никогда бы не отправился в столицу и не вступил бы на дорогу, ведущую к трону.

Но что ему делать? Сказать, что любит ее, хотя это не так? Такое тоже не назовешь ни правильным, ни честным. Он вдруг с тревогой осознал, что мало будет просто обеспечить Дрину и ребенка, но не видел, что он еще может сделать.

И все же Дрину нельзя было назвать беспомощной девицей. Подмигнув, она спросила:

– А что обо всем этом думают их младшие величества? Эврипу-то давно все известно. Он, когда меня завидит, всегда смеется.

– Смеется? – переспросил Крисп, не зная, возмущаться ему или тоже расхохотаться. – Если тебе неймется это знать, то могу сообщить, что Фостий и Катаколон считают меня отвратительным старым развратником, которому полагается натягивать подштанники, отправляясь в постель.

– Фу! – возмутилась Дрина.

Услышав ее реакцию, Крисп не посмел даже радостно улыбнуться, как поступил бы на его месте любой мужчина. Он слишком много лет провел на троне и привык оценивать количество лести во всем, что ему говорили, стараясь пропускать мимо ушей всяческие восхваления, льющиеся на него густым и сладким медовым потоком.

Крисп до сих пор надеялся, что за императорским фасадом еще осталась частица его прежнего «я» – но разве можно утверждать это с уверенностью?

Он вновь принялся расхаживать по спальне. «Иногда ты слишком много думаешь», – сказал он себе. Он знал, что это правда, но привычка въелась в него настолько, что тут он ничего не мог изменить. Наконец, после долгого молчания, он сказал Дрине:

– Спасибо.

– Это я должна сказать вам спасибо, ваше величество. За то, что вы не отвернулись от меня, не выгнали из дворца или не засунули в мешок и не швырнули его в море, потому что мой живот стал вам помехой.

– Мне стыдно тебя слушать, – заявил Крисп, но, увидев, что Дрина не поняла, счел нужным пояснить:

– Когда меня благодарят за то, что я не чудовище, я воспринимаю это как упрек за то, что я вел себя не так, как следовало.

– Да кто ж ведет себя так всегда? – удивилась Дрина. – Вы ведь Автократор.

Вам столько всего приходится держать в голове – я бы с ума сошла, если бы хоть денек попробовала. Я счастлива уже тем, что вы сочли нужным вспомнить про меня вообще… и сделать для меня то, что можете.

Крисп задумался над ее ответом. Автократор вправе поступать так, как считает нужным, – чтобы вспомнить про это, ему было достаточно обратиться не к такой уж и древней истории правления Анфима. Но власть вытесняет из головы мысли об ответственности. Так что если посмотреть на историю его правления с этой точки зрения, то у него, возможно, получалось совсем неплохо.

– Спасибо, – снова сказал он Дрине, на сей раз без колебаний.

Хор мальчиков запел благодарственный гимн. Нежные, почти неземные голоса отразились от купола Собора, наполнив пространство внизу радостными звуками.

Однако Фостий, слушая их, радости не испытывал. Он знал, что он не фанасиот, и все же неисчислимые средства, затраченные на Собор, и сейчас поражали его своей избыточностью. И даже когда Окситий воздел руки, взывая к Фосу о благословении, Фостий смог думать лишь о блистающих золотой парчой рукавах вселенского патриарха, усыпанных жемчугами и драгоценными камнями.

И вообще он пришел сюда только потому, что помирился с Криспом. Он понимал, что празднование его благополучного возвращения в столицу в самом святом для империи храме имело как политическое, так и теологическое значение, поэтому смирился с ним. Но это вовсе не означало, что церемония ему нравилась.

Восхищение, охватившее стоящую рядом с ним Оливрию, придало ее лицу выражение, которого Фостий никогда прежде не видел. Ее взгляд бабочкой порхал по всему храму, задерживаясь то здесь, то там, изумлялся регалиям патриарха, колоннам из мрамора и мохового агата, алтарю и скамьям для прихожан из драгоценных сортов дерева, но чаще всего с неизбежностью возвращался к суровому мозаичному лику Фоса, взирающему с купола на своих верующих.

– Какой изумительный храм, – прошептала она Фостию в третий раз с начала церемонии. – В каждом провинциальном городе утверждают, что их главный храм построен по образу и подобию этого. Но почему-то умалчивают, что все эти модели лишь игрушечные.

Фостий негромко кашлянул, не раскрывая рта. То, что Оливрия находила восхитительным, его лишь раздражало. Его глаза сами собой обратились к куполу.

Никто не мог с легкостью выдержать взгляд Фоса: казалось, его глаза заглядывают тебе в душу и примечают на ней каждое пятнышко. Даже Фанасий дрогнул бы под этим оценивающим взглядом. Ради одного лика на куполе Фостий готов был простить храму все остальное.

Регент опустил руки. Мальчики смолкли. Их голубые одеяния мерцали в свете ламп. Эхо музыки медленно стихло. Окситий начал произносить молитву Фосу, и заполнившие храм прихожане подхватили ее. Эхо их голосов заметалось под куполом.

– Мы не только молим тебя о благословении, Фос, но и смиренно шлем тебе благодарность за возвращение Фостия, сына Криспа, наследника престола Видесса, и за твою помощь во всех испытаниях, которые он столь отважно преодолел.

– Он никогда в жизни не был умиренным и уж точно не стал таким, надев синие сапоги, – прошептал Фостий Оливрии.

– Тише, – прошептала она вмотает; Собор успел околдовать ее своим очарованием.

– И ты, владыка благой и премудрый, конечно же, взираешь с благосклонностью на окончание испытания ересью, которому подверглась империя, и на то, что символом сего окончания послужил недавний союз его младшего величества с его прелестной нареченной.