Гуделин знал об этом немного больше.

– Мне кажется, будет разумнее сделать большой крюк и тем самым избежать ненужного риска.

Горгида почему-то успокоило, когда он понял, что видессианин боится болезни не меньше.

– Нет, – ответил Ланкин Скилицез.

Гуделин пытался было протестовать, но офицер оборвал его:

– Чума могла убить стада кочевников, могла оставить их нетронутыми. Но она не прогнала бы их прочь.

– Ты прав, человек Империи, – подтвердил Ариг. – Чума заставляет бежать только людей.

Узкие глаза аршаума насмешливо оглядели Гуделина.

– Как хотите, – ответил чиновник, безуспешно принимая невозмутимый вид. – Если чума охватит мою бренную плоть, я, по крайней мере, буду тешиться мыслями о том, что умираю в компании мужественных людей.

Оставаясь неуклюжим наездником, Гуделин тем не менее пришпорил лошадь и поскакал к кочевью. Ариг перестал ухмыляться и припустил за Гуделином. Остальные двинулись следом.

Логика Скилицеза успокоила Горгида только отчасти. Что, если зараза попала в лагерь уже давно, а стада просто разбрелись, оставленные без присмотра? Но когда товарищи грека испуганно вскрикнули при виде четырех воронов и большого черного грифа, поднявшегося в воздух при виде /`(!+( amp; ni(eao людей, Горгид откинулся в высоком седле с облегчением.

– Когда это птицы смерти вдруг стали приятным зрелищем? – спросил Псой.

– Объясню, – ответил Горгид. – Их присутствие означает, что здесь нет чумы. Стервятники обычно обходят трупы стороной, если те стали жертвами болезней. Либо же, поедая их, сами погибают от заразы.

Если только, прошептал тревожный голос, Фукидид не ошибся.

Однако лагерь поразила не эпидемия. Здесь прошла другая, более страшная напасть: война. Телеги с шатрами были пусты, многие валялись перевернутые. У одной обгорело колесо. Колья, на которых когда-то стояли шатры, одиноко торчали среди полного безмолвия, и только остатки обгоревшей ткани, когда-то прикрывавшей их, слабо шевелились. Тонкие полосы ткани сухо шуршали в мертвом лагере, как пальцы скелета, лишенные плоти. Смерть правила здесь не первый день.

Когда всадники приблизились, в воздух поднялось еще несколько воронов. Их было мало. Лучшая трапеза уже закончилась. Запах смерти почти исчез. Путников встретили одни кости, плоть уже истлела. Все здесь будто отвергало вторжение жизни в этот мертвый, безмолвный мир.

Трупы мужчин, женщин, детей, животных лежали у шатров. Кочевник с обломком сабли в руке… Половина ее валяется поблизости. Сломанная, сабля не стоила того, чтобы забирать ее как добычу. Топор разрубил голову мужчины… Рядом с ним лежало то, что когда-то было женщиной. Труп был раздет, ноги раскиданы в стороны, как у куклы… Горгид понял, что горло женщины было перерезано.

Проходя с легионом поля битв и разоренные войной города и села, Горгид видел столько смерти и жестокости, что вряд ли мог бы сейчас припомнить многое из пережитого. Но здесь он впервые встретил упорную, холодную ненависть к жизни, разрушение ради разрушения. Это было настолько чудовищно, что холодок пробежал по коже.

Горгид окинул взглядом лица своих товарищей. Гуделин, который почти ничего не знал о войне, побледнел и еле держался в седле. Но изнеженный чиновник не был одинок в своем ужасе. Солдаты Псоя, Скилицез и даже Ариг, всегда гордившийся своей суровостью, – все они были одинаково ошеломлены. Увиденное потрясло их до глубины души. Никто, казалось, не решался нарушить молчание.

Наконец Горгид проговорил, как бы обращаясь к самому себе:

– Так вот как они воюют здесь, в степях.

– Нет!

Голоса Скилицеза, Агафия Псоя и трех его солдат прозвучали одновременно. Еще один ворон, возмущенный криком, поднялся в воздух, но тут же опустился на землю и неуклюже запрыгал вбок. Он был слишком сыт, чтобы летать.

Псой умел говорить складнее, чем Скилицез.

– Это не война, чужеземец. Это безумие.

Грек только наклонил голову в знак согласия.

– Даже йезды не могут быть хуже, – сказал Горгид и быстро добавил: – Но ведь йезды тоже пришли из степи.

– В Макуране научились поклоняться Скотосу, – проговорил Псой, и все видессиане плюнули на землю в знак презрения к темному богу. – Кочевники – язычники, это правда. Но они чисты, как любые язычники.

В Видессе Горгиду доводилось слышать совершенно противоположное мнение. С другой стороны, Псой был куда ближе хаморам, чем те, кто жил в самом центре Империи. Грек задумался на миг: сделала ли эта близость степнякам Агафия Псоя более надежным? Или – наоборот?.. Грек покачал головой. История умела быть еще более неопределенной, чем медицина…

Острые глаза Горгида зацепили какой-то знак, вырезанный на разбитом дубовом сундуке. Слишком часто он видел эти три параллельные молнии на руинах видессианских городов и монастырей. Слишком часто. Он не мог не распознать символ Скотоса.

Когда грек показал на него рукой, Псой вздрогнул, как от укуса змеи. Он тоже узнал эти зловещие три молнии и снова плюнул в знак отрицания Скотоса, а затем очертил возле сердца круг Фоса. Скилицез, Гуделин и солдаты-видессиане повторили этот жест. Ариг и хаморы, однако, -%$.c,%" +(: чем это так расстроил их попутчиков грубо вырезанный знак на куске дерева посреди развалин и трупов.

– Я даже не подумал об этом, – одновременно проговорили Псой и Скилицез.

Скилицез спрыгнул с седла и наклонился над испоганенным сундуком. Офицер истово плюнул, уже в третий раз, на этот раз прямо на знак. Выхватив из-за пояса кресало, он стал выбивать искры, чтобы сжечь обломок. Но огонь упорно не желал разгораться. Трава и дерево были еще влажны после дождя.

– Ублюдки Варатеша. Это могли быть только они, – снова и снова повторял Псой.

Скилицез пылал от гнева, чего, увы, нельзя было сказать о его костре. Офицер, казалось, поник от свалившейся на него тяжести. Он нашел объяснение той бойне, что произошла в этих местах, и это угнетало его.

– Бандиты Варатеша, – еще раз сказал Псой.

Скилицез наконец сумел разжечь огонь. Он положил сундук в костер. Как только пламя охватило доски, знак Скотоса тоже стал гореть и вскоре исчез окончательно, превратившись в угли.

– Пусть так же в конце великой битвы света и тьмы свет навсегда одолеет тьму, – сказал Скилицез. Видессиане снова очертили знак солнца у груди.

Когда посольский отряд оставил мертвый, оскверненный лагерь, Горгид вслух полюбопытствовал:

– Где это кочевники научились вере Скотоса?

– Жестокий бог для жестокого народа, – ответил Гуделин афоризмом тоном человека, читающего мораль.

Для грека такой ответ был хуже бесполезного. До того как они наткнулись на этот ужас, Горгид видел в кочевниках таких же людей, как все другие. Да, они были варварами, но в их натуре, как и у всех, смешивалось хорошее и плохое.

С другой стороны, Скотос не был старым исконным божеством степняков. Ни солдаты Псоя, ни хаморы, ни Ариг не узнали знак темного бога. Однако же в Иезде кочевники погонялись этому дьяволу с яростным дикарским энтузиазмом, что, кстати говоря, тоже не слишком характерно для варваров…

Давным-давно Иезд был Макураном, имперским соперником Видесса. Соперником – да, но цивилизованным соперником. Макуране имели свою религию, поклонялись Четырем Пророкам. Четыре Пророка не имели никакого отношения к культу Скотоса.

И какая связь между отдаленным Иездом и этим разоренным лагерем в степи?..

Ланкин Скилицез без труда соединил эти разорванные звенья.

– Авшар, – сказал он, будто объясняя что-то неразумному дитяте.

Это объяснение удовлетворило его полностью. Грек покраснел. Мог бы и сам догадаться.

Но йезды, припомнил грек, вторглись в Макуран больше пятидесяти лет назад. Холодок пробежал у него по спине. Кем же, в таком случае, был Авшар? Кто он такой, этот загадочный колдун?..

Валаш галопом мчался назад, крича что-то на своем языке. Остальные хаморы что-то прокричали в ответ. Радость появилась на их бородатых лицах. Даже мрачный Рамбехишт выдавил из себя улыбку, хотя взгляд, который он бросил на Виридовикса, истолковать было трудно.