Абивард стоял на зубчатой стене крепости, озирая обширные земли, которыми владел отец его, Годарс. За деревней, окружавшей крепость, простиралась бурая, выжженная летним солнцем земля. И лишь возле реки Век-Руд да в садах, питаемых подземными каналами – ганатами, – бросала вызов палящим солнечным лучам яркая зелень.

На востоке видессийцы, исконные недруги Макурана, поклонялись солнцу как символу своего бога. Абивард же считал солнце недостойным поклонения, нехорошо оно себя ведет – летом чуть не испепеляет макуранские плоскогорья, а в короткие холодные дни зимы вообще не показывается.

Он поднял левую руку – у его народа этот жест означал благословение и благодарение Богу. Видессийский бог – лжебог, каждому ясно. Сам Абивард сомневался в этом не больше, чем в собственном имени.

Истинный же Господь рек народу Макурана устами Четырех Пророков – Нарсе, Гимиллу, преподобной Шивини и Фраортиша Старейшего.

– Кого это ты там благословляешь, сынок? – раздался позади надтреснутый грубоватый голос. Абивард стремительно обернулся:

– Приветствую тебя, отец. Извини, я не слышал, как ты поднимаешься сюда.

– Не беда, не беда. – Годарс издал короткий смешок, словно у него в запасе осталось не так уж много смеха и он не хотел его тратить зараз.

Иногда Абивард казался себе оттиском, сделанным с отца, – только оттиском не очень четким, чуть смазанным. У обоих были одинаково вытянутые прямоугольные лица, одинаково гордые носы, одинаково темные глаза с тяжелыми веками под густыми бровями, одинаково смуглая кожа и черные волосы. Уже лет пять или около того и бороды их были одинаково густыми. Но время еще не избороздило лицо Абиварда морщинами, столь густо покрывавшими лицо отца и придававшими его чертам определенность и завершенность. Складки на его щеках свидетельствовали о пережитых радостях и печалях, морщины на челе говорили о мудрости. Рядом с отцом Абивард казался себе необжитым домом.

Но одну борозду на лице Годарса проложили не годы – шрам, пересекавший левую щеку, оставил шамшир разбойника-хамора. Сам шрам скрывала густая борода, но, подобно ганату, чье русло обозначалось на поверхности полоской зелени, он напоминал о себе полоской яркой седины. Абивард завидовал и этой отметине.

– Так кого ты благословлял? – спросил Годарс.

– Никого, отец, – ответил Абивард. – Просто подумал о Четырех, вот и осенил себя их знамением.

– Умница, умница. – У отца была привычка повторять слова. Барзоя, мать Абиварда, и другие жены дихгана постоянно подтрунивали над ним по этому поводу.

Насмешки эти он воспринимал добродушно, а раз даже пошутил: «Вряд ли всем вам жилось бы веселее, не будь у меня привычки повторяться».

– Если я попрошу Четырех благословить что-то на нашей земле, наверное, надо просить благословить стада, – сказал Абивард.

– Лучше и не придумаешь. – Годарс отечески хлопнул сына по плечу. – Без них мы были бы бедны; да что там бедны – чтоб ворам-степнякам такой бедностью подавиться! – мы были бы мертвы.

– Знаю.

Поодаль от реки и от ганатов земля пересыхала и лишь в редкие годы давала урожай. Так было почти на всем плоскогорье. Правда, после весенних дождей холмы и долины покрывались травой и невысоким кустарником. Самые стойкие растения доживали до следующей весны и служили пищей овцам, коровам, лошадям и верблюдам. А от тех, в свою очередь, зависело существование дихганов – низшей знати, а также их чад, домочадцев, подворий, крепостей и деревень.

Годарс почесал шрам – хотя шраму было уже много лет, он иногда напоминал о себе зудом – и сказал:

– Раз уж ты вздумал молиться, можешь сделать, как я, и попросить Четырех дать нам еще один мирный год на северной границе. Может быть, если мы оба помолимся, они услышат наши молитвы. – Лицо его посуровело. – А может, и не услышат. Абивард поцокал языком:

– Неужели дела так плохи?

– Воистину так, – отозвался Годарс. – Поутру я объезжал нового мерина, и повстречался мне всадник. Он возвращался в Машиз с реки Дегирд. Говорит, хаморы опять неспокойны.

– Посланец от Царя Царей? – спросил Абивард. – Что ж ты не пригласил его в крепость передохнуть? – «Тогда я тоже мог бы поговорить с ним, а не довольствоваться новостями из вторых рук», – подумал он.

– Я пригласил его, сын мой, пригласил, но он отказался, – ответил Годарс.

– Сказал, что очень дорожит временем и останавливается только на ночлег.

Слишком, говорит, важные у него сведения для Пероза, Царя Царей, и, когда он поделился ими со мной, мне оставалось лишь кивнуть в знак согласия и пожелать ему, чтобы Господь хранил его в пути.

– Ну и?.. – Абивард буквально подпрыгивал от нетерпения и радостного возбуждения. Но в голосе его слышалась и тревога: в немногих фарсангах на восток от владений Годарса речка Век-Руд заворачивала на север и впадала в Дегирд. Граница и степные кочевники, жившие на том берегу, были близко, слишком близко.

– Он узнал причину волнения племен, – зловеще произнес Годарс. Выдержав еще одну паузу, за время которой Абивард едва не сошел с ума, дихган продолжил:

– Племена волнуются, поскольку, клянусь Четырьмя, их подстрекает Видессия.

– Здесь?! – воскликнул Абивард. – Как это может быть?

Лицо Годарса сделалось злым. Шрам, обычно более темный, чем кожа, побелел от ярости. Но говорил дихган сдержанно, хотя это и стоило ему усилий:

– Пардрайянская степь тянется на восток почти до бесконечности, Видессия могла направить туда посольство. Дело это долгое, но вполне возможное. И, судя по всему, так оно и было. Господь по причинам, ведомым Ему одному, дал Видессии много золота.

Абивард кивнул. В сокровищнице его отца имелось немало полновесных видессийских золотых. Эти золотые охотно принимали во всех странах мира.

Мерзопакостность и коварство Видессийской империи были в Макуране притчей во языцех, но монету эти негодяи чеканили справно. И какой бы Автократор ни украшал своим ликом реверс монеты, она все равно оставалась тетрадрахмой чистого золота.

Макуран чеканил деньги в основном из серебра. Макуранские аркеты были доброй монетой, но, обменивая аркеты на видессийские золотые, менялы всегда накидывали небольшой процент сверх номинальной цены.

– Как я понимаю, нет надобности рисовать тебе картинку на песке, продолжал Годарс. – У этих трусов с востока кишка тонка пойти против нас, как подобает воинам, и они подкупают кочевников, чтобы те поработали за них.

– Значит, они не достойные воины, а паршивые убийцы, нападающие из-за угла, – горячо подхватил Абивард. – Да разверзнет Господь землю под их ногами, дабы поглотила их Бездна на веки вечные!

– Да будет так! – Годарс выгнул левую руку несколько иначе, чем прежде Абивард. Этот жест означал проклятие злодеям. – Неверные псы, не ведающие касты!

Абивард повторил жест отца. С точки зрения Годарса, проклятия страшнее того, которым он проклял видессийцев, быть не могло. Вся жизнь Макурана строилась на пяти кастах: Царь Царей и члены его фамилии, служители Господа и Семь Домов высокой знати, низшая знать, подобная Годарсу, – сами себя они называли хребтом Макурана, – купцы и, наконец, крестьяне и пастухи, составлявшие основную часть населения.

Семь Домов и дихганы воевали за Царя Царей – иногда под его знаменем, иногда под знаменем одного из Домов. Абивард и помыслить не мог нанять кого-то вместо себя и избежать исполнения этого священного долга. Да он скорее возьмет нож и оскопит себя! И в первом, и во втором случае он в равной степени перестал бы быть мужчиной.

Что ж, если видессийцы мошенничают даже в ратном деле, благородные жители плоскогорья покажут нанятым теми кочевникам, что такое истинная честь. Эту мысль Абивард высказал вслух.

Его слова вернули улыбку на уста отца. Годарс хлопнул сына по спине: