— Все равно и сегодня не кончим. Неделю, поди, вкалывать надо. Такая многоснежная зима была…

В переулок Декабристов отправились заблаговременно, хотя на талонах в баню, как на билетах в кинотеатр, точно указаны часы и минуты.

В первые дни, когда заработала ближняя баня, такая очередь образовалась — не попасть, не помыться.

Многие уходили ни с чем, а то и падали в очереди. Теряли сознание, умирали и в самой бане — от пагубной для изболевшегося сердца парильни, от ужасающей картины.

На улице, в очереди, все выглядели привычно одинаково. Сто одежек на каждом, укутаны до глаз, а разделись донага, разоблачились — страхолюдие!

Пугала, мощи еле живые, обтянутые землистой кожей скелеты, головастые уродины со вздутыми животами и тонкими жердочками ног. Будто с церковных фресок спустились в серое влажное облако замученные грешники, ожили картины ада из книги Данте.

Жутко было видеть других, понимая, что и сам ты такой же. Тень человека, кошмарное видение, призрак, наводящий страх.

— По-мо-ги… — еле различимым голосом попросил кто-то.

Сгорбленная патлатая старуха никак не могла оторвать от скамьи под кранами тазик с водой. Мама помогла ей, и немощная стала мыться рядом. Таня старалась не смотреть на нее, но так и тянуло на это. Что-то знакомое или запомнившееся было в той женщине, но что конкретно — никак не удавалось восстановить в памяти. Да и некогда отвлекаться. Время ограниченное, надо успеть отмыться от въевшейся копоти и грязи.

Нет-нет а взгляд опять обращался к соседке. Где же все-таки она видела ее? Когда-то, до войны еще, женщину с бородавкой на щеке?

И вдруг Таня вспомнила, вспомнила. Продавщица газированной воды на Большом проспекте у Андреевского рынка! Толстая, жирная, весь халат в буграх и складках…

Композитор Шостакович посвятил симфонию № 7 Ленинграду. Он и создал ее почти всю в родном, блокадном городе, а закончил на Волге, в эвакуации. В Куйбышеве она и была исполнена впервые, транслировалась по радио 5 марта 1942 года. Во второй раз Седьмую симфонию передали из Москвы, с концерта в Колонном зале.

До войны Таня один раз была в филармонии. Случайно. Валя, Лёкина невеста, простудилась, и брат взял с собою Таню. Они сидели в девятнадцатом ряду, слева, у боковой ложи. Оттуда, сверху, нарядная дама с маленьким перламутровым биноклем бросала на них негодующие взгляды. Лека по звуку определял инструменты и шепотом называл их Тане: «Фагот… контрабас… флейта-пикколо…».

В программе концерта была музыка Штраусов, отца и сына. Потому, наверное, и запомнилось название симфонии — «Домашняя».

Сейчас, слушая у дяди радио, Таня подумала, что начали передавать похожую музыку, домашнюю симфонию. Такая она была светлая, ласковая, семейная.

Она прикрыла глаза — все равно полутемно в комнате да и рассматривать нечего, — погрузилась в звуки оркестра. Живо представился большой стол и все Савичевы за ним: бабушка, мама, Женя, Миша, Лека, Нина, оба дяди, Вася и Леша, и сама она, Таня. У всех радостное настроение, улыбаются. Но вскоре что-то вспугнуло, встревожило праздничное застолье.

Крадучись, шурша и постукивая, стали возникать и нагло повторяться угрожающие звуки. Потом, вдруг и всем оркестром, загремела кованая поступь солдатских сапог, залязгали гусеницы танков. Они смяли, заглушили счастье и солнечный мир.

Война! — теперь только поняла Таня, что произошло с музыкой, с домом, со всей страной. Роковая, смертельная опасность нависла над всеми. И народ поднялся на борьбу с фашизмом.

Священная, губительная, жесточайшая битва свирепствовала на земле. Неисчислимы жертвы войны, сражение еще не окончено, железный марш фашизма возникает вновь и вновь. Но победа над ним неизбежна, добро одолеет зло. Не скоро, но это обязательно будет.

Все это Таня увидела, не только услышала. Она не сразу пришла в себя.

Оркестр замолчал, опять затикал метроном — сердце блокадного Ленинграда, а она, дитя великого, прекрасного и трагического города, была еще во власти музыки.

Седьмая симфония переполняла все ее существо восторгом и счастливой мукой.

До слуха дошли наконец сдержанные всхлипы. Таня тревожно повернулась к дяде Васе.

— Ты плачешь? — испугалась Таня.

— Нет, нет… — прошептал дядя.

А по запавшим, заросшим седой щетиной щекам текли слезы.

— Прекрасно, — заговорил опять, — величественно. И все — правда. Мы победим. Вот увидишь, дружок.

Таня закивала. Да, да-да! Она одолеет блокадные страдания и военные беды, выстоит, выживет, увидит день победы!

Кто-то затоптался в передней. Дверь не заперта, входи кому и когда угодно.

— Нина? — встрепенулась мама, и Таня обрадовалась: вдруг объявилась сестра, месяц ни слуху ни духу.

— Мы, — донесся слабый голос.

Пришли Лека с Валей. Что с ними сделала война и блокада! Ладная, пухленькая Валечка превратилась в плоское существо с дряблым лицом и отрешенным взглядом. А брат — располнел. Одутловатые щеки, заплывшие глаза за толстыми очками.

— Опух! — ахнула мама и захлопотала у печки, где стояли кастрюльки с жалкими порциями супчика и дуранды. Будто этим и за один раз можно было излечить Леку от дистрофии, освободить от гибельной жидкости.

Он медленно опустился на стул и вынул из-за пазухи баночку с декстриновой запеканкой.

Оладьи и котлеты из декстрина как-то давали в школьной столовой, запеканку Таня еще не пробовала и, сколько ни спрашивала, так и не выяснила, что такое декстрин. Технические отходы от чего-то.

Мама схватилась за сердце:

— Сына! Что ж ты делаешь?! Сам же…

— Ничего, все чин чином… Меня… — и закашлялся, захрипел.

— Леку в стационар кладут, — пояснила Валя. — Наш, заводской. Там тепло и кормят усиленно.

Мама погладила ее по плечу:

— И тебя бы туда, доча… Факт.

Таня вдруг вспомнила, что Лека собирался жениться на Вале. В этом, 1942 году, в марте…

— Пойду, — сказала Валя. — Меня тоже на сутки домой отпустили.

Лека сделал движение подняться на ноги, но не сумел с первого раза.

— Сиди, — не строго, нежно и заботливо приказала Валя, и он безропотно подчинился ей.

Вечером, отдохнув несколько часов, попросил мандолину, попробовал медиатором струны и поморщился:

— Ну и звучок…

А настраивать почему-то не стал, фальшиво и дребезжаще вывел начало мелодии из кинофильма «Большой вальс». Ту, что Карла Доннер поет, когда навсегда уезжает от Иоганна Штрауса: «О прошлом тоскуя, я вспомнил о нашей весне…».

Утром, темно еще было на улице, постучался ремесленник в черной шинели, вручил рукописную повестку от начальника цеха. Лека прочел сначала про себя, затем — вслух:

Надо собираться.

Его бы уложить в постель, вызвать доктора…

— Надо, сына, — сказала мама.

Чудо готовилось долго. В феврале начали расчищать трамвайные пути и сращивать оборванные провода. Но все равно трудно было поверить, что замерзшие на проспектах и улицах вагоны придут в движение. И вот 5 марта от Технологического института проехал по Загородному грузовой трамвай, а после воскресников и субботников пошли пассажирские поезда.

Какой был праздник! Всегородской, всенародный. Вагоновожатые почти беспрерывно стучали по педали, оглашая мартовский воздух счастливым звоном. То был не просто трамвайный сигнал. Победный гимн! Город наперекор всему и вся, на седьмом месяце жестокой блокады поднимался на ноги, встал на колеса.

Еще и булочная не открылась, только-только закончился ночной комендантский час, когда вдруг пришла Валя. На ней лица не было. То есть лицо было, но застывшее в горе, неживое.