— Нет, мама.
— Что — нет?
— Не сказала. Думала.
— Про что, если не секрет?
— Голодно-холодно.
— Покушаешь и согреешься.
«Покушаешь» — так говорила бабушка, а она, Таня, маленькая, глупая, обижалась. Как было хорошо, когда была бабушка и когда еще жила Женя.
* * *
Они ели суп. С настоящим мясом и макаронами. И что-то мама добавила еще, для густоты. Ели с громадным куском хлеба, размером почти с недавнюю дневную пайку. А все мало, мало — никак не насытиться. Неужели никогда и во всей будущей жизни не удастся наесться вволю?
Дядя Леша принес замечательную новость: в детский дом на набережной Лейтенанта Шмидта и Н-ский госпиталь подана вода!
— Н-ский — это же который в бывшем Кадетском корпусе. Рядом совсем, верно? То-то и оно, скоро и у нас вода появится.
— На фронте, на фронте как? — спросила мама о главном.
— Наши войска продолжали вести активные боевые действия против немецко-фашистских войск.
Не такая уж замечательная память у дядя Леши, чтобы наизусть пересказывать газетные сводки. Просто в сводках — одно и то же.
— Конец февралю, — грея руки у остывшей печки, сказал дядя Леша. — Отлютовала зима. Март — уже весна.
— По календарю, — состорожничала мама. — А погода как ныне сложится, кто ведает?
— То-то и оно, — вынужден признать дядя Леша. — Опять же другая проблема, с Дорогой жизни. На ладожском льду держится.
— Лучше уж в холоде, чем в голоде, — молитвенно сказала мама. — Это факт.
Таню сморило, засыпая, забормотала сонно:
— Голодно-холодно, голодно-холодно, голо…
Глава седьмая. Ленинградская симфония
Вчера еще казалось, что город вымер, вымерз, остатки жителей безвыходно сидят в заводских цехах или стоят в бесконечных очередях.
В воскресенье 8 марта могло показаться, что весь довоенный Ленинград на улицах, проспектах, во дворах, на площадях и набережных.
Город и до войны прихорашивался к праздничным дням — «перышки чистил».
В 42-м, в преддверии весны, надо было срочно убрать грязь и нечистоты — гнездовья болезней и эпидемий.
Снежные заносы и нагромождения сколотого льда при таянии угрожали затопить подвалы и нижние этажи домов и строений.
Воскресник
Дядя Леша удивленно озирался:
— Народу! Стар и млад.
— Ну-ка, братья Родионычи, — по-свойски призвал на помощь дворник Федор Иванович. И ему в одиночку не управиться с железным ломом.
Втроем совместными усилиями приподняли и опустили тяжелую пику. Блестящее острие вонзилось в серую глыбу, выклюнуло мутную ямочку.
— Выше, выше поднимай. С маху чтоб!
С четвертого удара ледяная глыба раскололась, обнажилось чистое голубое нутро. Но и половину не поднять.
— Еще р-разок, Родионычи.
Дядя Вася ловил раскрытым ртом морозный воздух. Да и напарникам уже требовалась передышка.
Мама совковой лопатой накладывала ледяные осколки и крошево на фанерную волокушу. Бригада ребят отвозила нелегкую поклажу к пандусу у сфинксов, к удобному и посильному спуску.
Сотни штатских и военных расчищали набережную. На людей в черных бушлатах и шинелях смотрели с любовью и благодарностью. Защитники и помощники. Когда в январе хлебозавод остался без воды, боевые экипажи включились в ремонт, проложили временные шланги и провода, качали воду из Невы, давали энергию от судовых электростанций.
Опорожнив волокушу, ребята присели отдохнуть.
Таня приблизилась к сфинксам. Мартовское солнце освободило каменные статуи от наморози, человеко-львы, блаженно прикрыв глаза, беззаботно дремали, будто с поста сменились. Караул несли военные моряки.
«Замечательно, когда совсем-совсем есть не хочется, — позавидовала сфинксам Таня. — Были бы люди из сиенита, тоже обходились бы без пищи. Живешь себе и все».
— Полундра, — подражая морским командирам, поднял свою бригаду Борька Воронец.
Ребята поволокли фанерный лист за очередной грудой. Каждая возка отнимала все больше и больше времени и сил. После пятой или шестой доставки без посторонней помощи не сумели бы сбросить груз. Спасибо, моряк выручил. Высокий, тощий, из-под распахнутого бушлата тельняшка выглядывает. Он же и сухариком Таню угостил.
— Спасибо, — смутилась она. — Я не хочу…
— Хочу не хочу, — матрос улыбнулся. — От подарков нос не воротят. Это тебе, сестренка, по случаю Международного женского дня. Грызи на здоровье. Флотские сухари калорийные.
— Бери, — сказал Борька, но когда Таня попыталась угостить товарищей, решительно возразил: — Мы же мужчины.
Коля Маленький, сглотнув слюну, самоотверженно поддержал его. Шапка сползла к затылку, шарф развязался; на разгоряченном лице нос никак не был похож на мышонка.
Остальные промолчали, даже длинный, как жердь, парнишка в большой заячьей шапке. Таня не сразу узнала в нем рыжего Павлика. Все считали, что он эвакуировался, а Павлик, как выяснилось, переселялся с мамой и младшим братом к бабушке на Лесной проспект. Когда остались вдвоем, Павлик и мама, жить на Лесном потеряло смысл. Тем более что старший брат Павлика воевал и в любой момент мог вдруг объявиться на Васильевском острове.
— Полундра, кончай ночевать, — приказал Борька Воронец.
Ребята опять впряглись в волокушу.
Клюква
Удары ломов, шарканье лопат, глухой перестук и шлепки заматерелого снега перерезал разбойный свист.
— Ложи-ись!
— Не наш…
Фронтовикам и блокадникам известно: свой снаряд не услышишь, свой, в тебя летящий, обгоняет звук.
Рвануло на соседней улице. Потом еще и еще.
«Артиллерийский обстрел, артиллерийский обстрел!» — закричали уличные динамики.
Дежурные с повязками и милиционер, угрожая штрафом и военным трибуналом, загнали людей в укрытия. Таня очутилась в темном подъезде и по керосиновому запаху поняла, что это соседний дом.
Сейчас вонь керосина была даже приятной: из мирного, довоенного времени.
Обстрел района длился минут двадцать или тридцать. Наконец кто-то приоткрыл наружную дверь, в подъезд проник дневной свет, люди потянулись к выходу.
Работа возобновилась. Стало известно, что близ Тучкова моста двоих убило, четверых ранило.
— А все от недисциплинированности, — сурово разъяснил милиционер.
Он был прав и не прав.
— Тревогу-то, мил человек, — выступила от имени народа женщина в бараньей выворотке, — уже опосля того, как стрёлят, по радио кричат. Немец, он же загодя предупреждение не делает.
— Деревня, — безобидно обозвал спорщицу милиционер, но нравоучения свои прекратил.
Борька Воронец накинул лямку на плечо:
— Поехали.
Фронт уборочных работ переместился в другое место, маршрут к Неве проходил левее прежнего. Напротив сквера упряжка остановилась.
— Что там? — спросил рыжий Павлик. Они с Таней шли по бокам, придерживали кучу, чтоб не разваливалась.
— Кровь.
Красные капельки, затуманенные морозом, перегораживали широкую тропу. Свернусь некуда, давить это волокушей, растаптывать ногами…
Павлик протиснулся вперед, наклонился низко, изучая кровавый след, и вдруг выколупнул из снега красную горошину, еще посмотрел — и сунул в рот.
Коля Маленький выпучил глаза:
— Ты что?!
— Клюква, — проглотив ягоду, сказал Павлик и наклонился за следующей.
Все начали отковыривать примерзшую к снегу клюкву.
«Рассыпал какой-то бедняга», — сочувственно подумала Таня.
— Поехали, — скомандовал Борька, когда подобрали все ягоды.
Успели сделать две ездки. И опять — артналет.
— Не дают работать, гады, — возмущался милиционер. — В укрытия, в укрытия, граждане! Прошу и умоляю.
Полчаса спустя или чуть дольше по радио весело запел рожок и диктор объявил на весь Васильевский остров:
«Внимание! Артиллерийский обстрел района прекратился. Нормальное движение транспорта по району восстанавливается».
Дворник Федор Иванович сказал озабоченно:
