— Можно мне взять твою руку? — проговорил Слава.

Я придвинула стул еще ближе, и Слава, осторожно и нежно, прижал мою ладонь к забинтованной груди. Мне даже показалось, что мои пальцы уловили стук его сердца. Так мы сидели минуту или две, без слов, потому что слова сейчас были не нужны. И мне хотелось, чтобы никто и ничто не помешало нам как можно дольше. Чтобы не спешили возвращаться те двое курильщиков, чтобы та медсестра с бедрами шириной с передок «хаммера» не заявилась сейчас «прокапывать» Славу, чтобы в палату не заглянул кто-то еще…

В коридоре послышались шаркающие шаги.

Я поспешно высвободила руку.

Дверь открылась.

— Так, Бондарев, будем прокапываться…

Через пару дней, когда я зашла в палату, обнаружила, что Слава стоит и держится за спинку кровати. Увидев меня, он чуть покраснел и смущенно пояснил:

— Мне уже разрешили вставать. Но ходить пока не очень… получается.

Он быстро шел на поправку. Был ли тому причиной, как принято говорить, «молодой крепкий организм» или мои ежедневные визиты, не знаю. Мне хотелось верить, что второе, точнее — и то, и другое.

Накануне он рассказал мне, что в больницу приезжал милицейский генерал с сопровождающими чинами вручить герою ценный подарок за проявленное мужество. Местное телевидение снимало церемонию — если здесь применимо это слово.

— Так что скоро опять увидишь меня по телику в новостях, — закончил Слава.

— Не опять, а в первый раз: тогда показали только твою машину, — поправила я. — И что же тебе подарили?

— Не догадываешься? Что всем, то и мне, — он выдвинул ящик тумбочки и достал оттуда темно-синюю продолговатую коробочку.

— Часы?

— Чего же еще? Но, если честно, мне непонятна сама формулировка «за проявленное мужество»: если я мужчина, то проявлять что-либо кроме мужества было бы нелогично, как ты думаешь?

«Н-да, непрост», — подумала я.

— Слава, я давно, еще тогда, ну, в самый первый день, заметила, что ты изъясняешься как-то не…

— Не шершавым языком инструкций? В смысле, не по-ментовски?

— Где-то так. Будто ты выпускник какого-нибудь гуманитарного вуза…

Мне показалось, что по его лицу пробежала какая-то тень.

— В общем-то так и было, — пробормотал он и, помолчав, грубовато добавил: — Давай что ли свои апельсины.

Я поняла, что ему не хочется говорить на эту тему.

— Что там Достман? Когда обещает выписать? — спросила я, выкладывая фрукты.

— Ты меня опередила. Я и сам хотел поговорить об этом. Илья Яковлевич сказал сегодня, что я вполне созрел: анализы в порядке, раны заживают нормально. Так что, скорее всего, в понедельник. Но дома полежать еще придется. Он говорит, минимум месяц.

И стали они жить да поживать…

«Они» — в смысле мы со Славой. Когда речь идет об отношениях между мужчиной и женщиной, женская интуиция подводит редко: еще с того, самого первого, визита в больницу я почувствовала, что небезразлична этому человеку. А он — мне. И вопрос о том, жить ли вместе двум неравнодушным друг к другу людям, решился почти без обсуждения. Зловредный внутренний голос, пытавшийся образумить меня и напоминавший о девятилетней, как оказалось, разнице в возрасте, я, как могла, снижала до минимальной громкости, хотя заглушить его совсем мне не удалось.

В день выписки Славы из больницы я, собрав все, что могло понадобиться мне на первое время, перебралась в его небольшую двухкомнатную квартиру в «хрущевке». Я решила, что займу спальню, а он будет спать на диване в гостиной. Пока.

Свой «гольф» я поставила в его пустовавший гараж в гаражном кооперативе, располагавшемся за два квартала от дома.

— А где твоя машина? — поинтересовалась как-то я.

— Отцовская машина, — поправил он. — Продал после его смерти. — Он махнул рукой и добавил: — Точнее, почти подарил — за триста баксов. Кому нужен двадцатилетний «Москвич»? А мне и служебного транспорта хватает.

Перед выпиской я еще раз поговорила с Достманом, на этот раз не по телефону, а лично.

— Что вы хотите знать? — Илья Яковлевич сплел пальцы рук, опустив локти на заваленный бумагами и рентгеновскими снимками стол, — классическая поза бюрократа из старых советских фильмов.

— Ну, насколько все это… серьезно.

— Одна из пуль повредила позвоночник. Мы сделали все, что было в наших силах. Теперь только время покажет, как быстро восстановится двигательная функция, — проговорил Илья Яковлевич. Потом осторожно добавил: — И восстановится ли она в полном объеме.

— Иными словами, сможет ли он ходить?

— Не совсем так. Передвигаться на костылях он сможет в любом случае. А вот ходить как все обычные люди… — Достман помолчал. — Здесь главное не переусердствовать, чтобы не нанести вреда. А то медсестры жалуются, что ваш э… брат просто истязает себя, пытаясь, так сказать, ускорить события. Дома старайтесь избегать этого. Нагрузки на позвоночник должны быть разумными. Пусть встает — но не более, скажем, двух раз в день. От силы, трех.

Он очень пристально посмотрел на меня и, чуть поколебавшись, добавил:

— Пока никакой интимной жизни: можно наделать беды. По крайней мере, мм… около месяца.

Я поблагодарила и торопливо вышла, надеясь, что у меня не порозовели щеки.

Вечером самого первого дня, собираясь ложиться спать, я поймала вопросительный взгляд Славы. Взяв его за руку, я мягко сказала:

— Не сейчас. Тебе надо как следует окрепнуть. У нас все будет — потом.

— Тогда просто посиди… рядом, — попросил он.

Я сбросила тапочки и с ногами залезла на диван. Он осторожно обнял меня, привлек к себе. Мы долго сидели молча. Мне давно не было так хорошо и спокойно — я даже не помнила, с каких пор. Слава протянул руку к столику и включил светильник — сову с горящими глазами, сидящую на стопке книг.

— Какая забавная, — проговорила я.

— Из ГДР. Отец служил срочную в Дрездене, купил, когда уходил на дембель.

По правде говоря, сова интересовала меня куда меньше, чем тот вопрос, что возник у меня еще во время первого визита в больницу.

— Ну, теперь можешь сказать, чем же я тебя… зацепила тогда? — шепнула я.

Слава очень серьезно посмотрел на меня. Некоторое время он собирался с мыслями, потом начал:

— Понимаешь, это все случилось… не так сразу. Когда я остановил тебя там, на дороге, и ты расплакалась у меня на груди, вдруг возникло такое… чувство, что я…

— Что? — спросила я, прижавшись к его шершавой щеке.

— Что я должен помочь тебе. Наверное, сначала сработал чисто мужской инстинкт — защитить, уберечь, пожалеть любую женщину, попавшую в беду. Не знаю, может, ты хочешь услышать, что меня поразили твои прекрасные глаза или… ну, там волосы, фигура… — он улыбнулся. — Где мне было разглядеть глаза и волосы, когда ты летела на своем «гольфе», как космическая ракета?! Нет, Наташа, все случилось потом, — он легонько поцеловал кончики моих пальцев. — Когда в тот вечер я пригнал твою машину и ушел, я решил: все, я выполнил свой мужской долг, сделал, что мог, пусть теперь разбирается в своих проблемах сама. Но пару дней спустя я вдруг поймал себя на том, что часто вспоминаю о тебе. Что хочу увидеть тебя, поговорить… или просто побыть рядом. Несколько раз даже хотел позвонить, но так и не решился.

— Почему?

— А кто я такой, чтобы вмешиваться в жизнь человека, которого и видел-то всего пять минут? У тебя могла быть семья — муж, дети…

— Нет.

— Что — нет?

— Нет, Слава, у меня уже не было мужа. Он ушел. А мой ребенок… — я с трудом сглотнула подступивший к горлу комок, — умер. Когда ты остановил меня на дороге, у меня уже не было никого.

Он привлек меня к себе и стал покрывать поцелуями мой лоб, нос, щеки, ласково и огорченно шепча: «Наташенька, бедная моя девочка…» Его горячие губы спускались все ниже — к подбородку, шее, ямочке между ключицами, рука, проникнув в вырез халата, ласкала мою грудь. Мне вдруг захотелось, чтобы он накрыл меня своим телом, прижал к дивану… Мне хотелось ощутить его страсть и почувствовать себя желанной женщиной и, посопротивлявшись для приличия самую малость, отдаться на милость победителя.