Проходит мгновение, вокруг спокойствие, ничего особенного не происходит, никакой особенной радости. Есть только осознание того, что если до конца прочувствовать мысль о смерти, то вдруг возникает свобода и облегчение.

Это чувство было — и вот его уже нет. Ашанти подошла к столу, она кладёт перед каждым из нас сэндвич.

— Приятного аппетита, — произносит она. — Или как говорят у нас на Гаити: Bon appetit.

Вынужден признать, что датское общество всеобщего благосостояния очень неоднородно. До некоторых мест оно как-то не добирается, вот, например, меня постоянно подстерегает голодная смерть.

Не понимаю, в чём тут дело. Может быть, это мой возраст, может быть, бесконечные тренировки, может быть, у меня в кишечнике поселился неведомый паразит — но я всё время голоден. Так было всегда. В детстве, читая молитву перед сном, я нередко представлял себе, что Иисус делает для меня сэндвич, и думал: при его-то способностях к кейтерингу у него, наверное, получаются клёвые сэндвичи.

Вот такие сэндвичи Ашанти сейчас и кладёт перед каждым из нас, сэндвичи, для которых она, по-видимому, заранее купила всё необходимое, чтобы нам их приготовить. За столом возникает ощущение праздника.

Хлеб испечён на свежей закваске. И прошу прощения, но сейчас, во время еды, мне необходимо сказать, что затылок Конни пахнет точно так же. Корочка батона хрустящая, блестящая, мякоть пухлая и упругая, с большими дырками.

Обычно внимательное изучение своего сэндвича считается дурным тоном, но я не могу удержаться. Я приподнимаю крышку — верхнюю часть батона и заглядываю в святая святых: сначала она положила толстый слой масла, отрезав его сырорезкой. Потом идёт слой майонеза, который пахнет чесноком, лимоном и тропическими пряностями, наверное, она привезла их с собой из буйных джунглей Гаити. Потом следуют разные листья салата — пурпурные, терпкие, кудрявые, нежные, и ломтики свежего тунца из Северного моря — такого, как ловят у берегов Финё, слегка подкопчённого, а в тех местах, где кусочки рыбы надломились, видна розовая сердцевинка. Над тунцом кружочки красного лука толщиной с бумагу и крупные каперсы, и хоть убейте меня, клянусь, они хорошо полежали в оливковом масле с пряностями. Поверх всего этого великолепия лежит лососёвая икра — большие оранжевые рыбьи яйца, которые поочерёдно лопаются во рту, оставляя вкус Моря Возможностей.

Много кто из поваров и буфетчиц на этом бы этапе и остановился, потому что еды тут и так уже десять сантиметров, но у поющей антилопы хватило сил на последний рывок: на внутренней стороне верхней части булки ещё один слой карибского майонеза, а в нём она утопила маленькие кусочки маслин без косточек и такие же кусочки красного и зелёного перца.

Во всём этом присутствует художественный touch,[22] перед которым склоняешь голову, потому что хотя количество калорий в сэндвиче вполне достаточно для игры за команду «Финё Олл Старз» в Суперлиге, оформлено это с такой лёгкостью, словно все пять сэндвичей готовы, выплыв из окна, совершить вместе с чайками круг почёта над гаванью.

Ашанти ставит перед каждым из нас высокий стакан и наливает нам разлитую на пивоварне Финё ключевую воду, с лёгкой, искрящейся дымкой природной углекислоты, и всякий раз, наливая воду в стакан, она смотрит в глаза каждому из нас.

Я — последний, и когда она смотрит мне прямо в глаза, кажется, что она осознала нечто, о чём я сам тоже только сейчас, в это мгновение, подумал. Я самый младший. И хотя я прекрасно знаю жизнь, я дважды терял своих родителей, играю в лучшей команде и пережил рассвет и закат большой любви — словно восход и заход солнца над Финё, мне по-прежнему всего лишь четырнадцать. И если что и нужно в такой ситуации, так это чтобы такая женщина, как Ашанти, поняла это, сделав тебе сэндвич и отодвинув голодную смерть на неопределённое время, и посмотрела на тебя — не побоюсь сказать — с заботой.

Она садится рядом с нами. Мы близки к ответу на некоторые серьёзные вопросы.

— Вы помните, я дал Ашанти свой номер телефона. — говорит Ханс, — прямо перед тем, как мы расстались.

Мы с Тильте и Баскером тупо смотрим на него. У нас хватает такта не напоминать ему, каким образом у неё на самом деле оказался его номер.

— Она позвонила мне час спустя, когда я в Клампенборге распрягал лошадей. Я тут же поехал за ней. С тех пор мы не расставались.

— Он читал мне свои стихи, — говорит Ашанти. — На волноломе, в гавани Скоуховед.

Мы с Тильте прекрасно умеем владеть собой, так что мы и глазом не моргнули. Многие женщины, послушав стихи Ханса, готовы были утопиться в море — лишь бы не слушать их больше. Но не Ашанти. Это уже кое-что говорит о глубине тех чувств, которые мы наблюдаем.

— Ашанти — проповедник, — говорит Ханс.

Говорит он глухо, отчасти из-за майонеза, отчасти от восхищения.

— Религии йоруба, она выросла на Гаити. Но учится здесь в университете. На конференции она будет танцевать…

— Священные сантерийские танцы, — продолжает Ашанти.

— Танцы, выводящие человека за пределы тела, — говорит Ханс.

Мы с Тильте ещё раз смотрим на Ашанти. Уже одно то, как она ест, заставило бы Ифигению Брунс, хозяйку школы танцев на Центральной площади города Финё, заплакать от радости. И хотя мы и не видели, как Ашанти танцует, но мы видели, как она ходит, она ведь только что прошла по комнате, и походка у неё такая, что мы бы не удивились, если бы она вдруг поднялась на стену и пробежала по потолку. Так что я бы не очень спешил выходить из такого тела, если бы оно было моим. Но у каждого человека в поисках двери свой путь, не следует никому мешать.

— Откуда машина? — спрашивает Тильте.

— Я одолжил её, — объясняет Ханс. — У моего работодателя. Он сейчас в отъезде. Она ему сейчас ни к чему. Он, правда, не в курсе дела, но зачем ему об этом знать?

Тут мы с Тильте всё-таки вздрагиваем. Нарушение закона — это то, о чём Ханс, возможно, и слышал, но на самом деле никогда не верил в то, что такое возможно. Никто на Финё никогда не сказал бы, что Ханс способен перейти дорогу на красный свет, и дело не только в том, что на Финё нет светофоров. А теперь он угнал «мерседес».

Пролетел час. Мы с Тильте кратко, но во всех подробностях рассказали, что с нами случилось. Мы разложили на столе газетные вырезки и счета из банковской ячейки. Во время нашего рассказа внутри Ханса начинает что-то происходить, и под конец он встаёт — так, как будто собирается разнести что-нибудь в щепки, например парочку несущих стен, — тут в нём снова проявляется та его сторона, которую нам доводилось наблюдать лишь несколько раз, когда какие-нибудь туристы совершали роковую ошибку и начинали охотиться на него и его спутниц. Но вообще-то ему это не свойственно. «Кроткий как овечка» — так в общих чертах можно описать характер моего старшего брата.

Похоже, это уже не соответствует действительности, что-то в нём изменилось. А когда он слышит всё то, что мы рассказываем о родителях, тучи ещё больше сгущаются, и он не может усидеть на месте.

— Они планируют кражу, — говорит он. — Религиозных реликвий. Бесценных для миллионов людей.

— Но что-то заставило их изменить план, — добавляет Тильте.

— Они задумали что-то серьёзное, — говорит Ханс. — Если они и изменили свои планы, то лишь потому что увидели где-то большую выгоду. Так что я против того, чтобы мы им помогали. Мне кажется, что пусть всё идёт, как идёт, я заранее знаю, чем всё кончится, воры — они и есть воры.

Тут вдруг Ашанти вмешивается в разговор, и приходится изо всех сил сосредоточиваться на словах, иначе слышишь только её голос.

— Я не знакома с вашими родителями, — говорит она. — Но чувствую, что вы их любите. Это главное. Если ты кого-то любишь, то любовь эта никуда деться не может.