Мебель в квартире выглядит так, будто на каждом предмете краснодеревщик поставил свою личную подпись, к тому же сделал он это вчера, потому что всё новёхонькое, а на стенах хозяева ещё не успели развесить картины.
Сначала у меня возникает желание спросить Тильте, кому же принадлежит эта квартира, но тут нависает чёрное облако подозрения: а что если эта квартира принадлежит какому-нибудь поклоннику Тильте, а с поклонником, у которого такой вкус, всё может оказаться всерьёз. Это значит, что где-нибудь через год Тильте обручится, выйдет замуж и уедет из дома. После этого не хватает только, чтобы Баскер нашёл себе какую-нибудь милую собачку и убежал с ней, и вот я остаюсь один-одинёшенек: мама и папа пропали, у сестры и брата своя жизнь, бедного Питера Финё все бросили.
Мы усаживаемся рядом в изготовленные на заказ кресла. Ашанти вскоре тихо встаёт и идёт в дальний конец комнаты, туда, где гостиная плавно перетекает в кухню. Хотя она ничего не говорит, я понимаю, почему она ушла, она хочет оставить братьев и сестру наедине друг с другом, и этим поступком демонстрирует такую деликатность, что просто невозможно её не полюбить, хотя она, похоже, и похитила нашего старшего брата.
И тем не менее в глубине души я чувствую печаль. Никто из нас ничего не говорит, печаль разрастается, это уже не печаль, а скорбь, и постепенно становится ясно, откуда она возникает. Почему-то именно сейчас я понимаю, что мы с Тильте и Хансом не будем вместе всю жизнь. Всё началось с Ашанти и Ханса, но дело не только во влюблённостях. Внезапно осознаёшь, что в конце концов мы доживём до конца дней своих, и тогда сначала умрёт кто-то один из нас, а потом остальные.
Тут вы, возможно, скажете: ну и что, все люди знают, что они смертны, и с этим никто не спорит. Но обычно мы понимаем такое только разумом. То, что мы когда-то умрём, никогда не касается настоящего момента, это нечто, относящееся к далёкому будущему и произойдёт это так нескоро, что даже и представить себе невозможно, так что пока не стоит заморачиваться этим всерьёз.
Но в эти минуты всё становится реальным.
Я знаю, что вам знакомо это ощущение, это с каждым бывало. Не знаю, как оно возникает. Вот я смотрю на руку Ханса, она лежит на спинке кресла — большая, такая знакомая, неуклюжая, она всегда загорелая, и внезапно я понимаю, что придёт день, когда эта рука более уже не будет обнимать меня и поднимать меня, и я не смогу смотреть на мир сверху.
Я смотрю на Тильте. На лице её загар, хотя ещё только апрель — загорает она так же быстро, как и мама. По её лицу не всегда можно определить её возраст, смотришь на неё — и непонятно, сколько ей лет: семь, шестнадцать или тысяча шестьсот — кажется, будто она в состоянии увидеть очень большой промежуток времени. Тильте всегда страшно любопытна, она хочет знать всё о других людях, и ещё она доброжелательна, и хотя иногда она может быть резкой и грубой, доброжелательности ей хватает, в этом её превосходит только прабабушка — а в распоряжении той было девяносто пять лет, чтобы достичь нынешней формы.
Когда-нибудь эту доброжелательность и этот по-своему старчески мудрый взгляд я увижу в последний раз — вот это я сейчас и понимаю. И становится всё тоскливее, как будто этот последний раз уже наступил.
Но тут происходит нечто, так тихо и неприметно, что никто не обращает на это внимания. Я сижу на своём месте, не пытаясь освободиться от печали и страха.
Обычно человеку это даётся с трудом. И разумом-то невозможно понять, что ты умрёшь, но почувствовать это всем сердцем, до глубины души, обычно ещё труднее. И мне тоже, я ничуть не смелее, чем вы. Но если у тебя есть сестра, с которой тебе удалось начать поиски двери — а потом подкрепить это основательным изучением теологических вопросов в интернете и в библиотеке Финё — то наступает момент, когда невозможно более закрывать глаза и впадать в депрессию, и для меня этот момент, очевидно, сейчас наступил.
И тогда я, если можно так сказать, полностью отдаюсь этому чувству во всём его ужасе. У меня перед глазами возникают сцены смерти, почему-то я представляю себе, что умираю первым. Я вижу всё как наяву — я лежу в постели и прощаюсь с Хансом и Тильте.
Не знаю, откуда такие мысли, ведь когда тебе четырнадцать, трудно представить себе какую-то конкретную причину своей смерти, но, может быть, я умру от последствий своих спортивных травм — за игру на высоком уровне, например в основном составе команды Финё, надо расплачиваться.
Хотя, конечно, если по-честному, то те травмы, которые у меня случались, невозможно было бы продемонстрировать в отделении интенсивной терапии больницы Финё, потому что подкаты я всегда выполнял с лёгкостью — словно девушка-эльф, танцующая на полянке ландышей, и у меня никогда не было ничего серьёзнее лёгкого подозрения на разрыв сухожилия. Так что откуда взялось представление о медленном угасании, я не знаю, но я отчётливо вижу, как прощаюсь с Тильте и Хансом, обнимаю их и благодарю за то, что мне довелось их узнать, и в последний раз смотрю на неуклюжие руки Ханса, ловлю понимающий взгляд Тильте, а потом обращаюсь к самому ощущению умирания.
Если попытаться это проделать, то всё становится ещё более реальным. Кажется, что всё происходит в настоящий момент, в этой безразмерной квартире с видом на копенгагенскую гавань в этот яркий солнечный день.
Я пытаюсь убедить себя, что в последний момент придёт какое-то спасение. Не утешаю себя тем, что вот сейчас просто выключат свет, или тем, что Иисус ждёт меня, или Будда, или кто там ещё может, улыбаясь во весь рот, появиться передо мной, предложить таблетку аспирина и рассказать, что всё как-нибудь образуется. Я ничего не пытаюсь представить себе, я просто ощущаю прощание, которого не избежать никому.
В тот самый момент, когда я чувствую, что действительно теряю всё, что совсем ничего не останется, и что поэтому нет ничего, за что можно уцепиться, что-то происходит. Такое и прежде случалось, и в каком-то смысле это кажется совершенно незначительным и неуловимым, именно поэтому это и трудно обнаружить, вот почему лучше, если твоё внимание обратит на это кто-то другой. Мне показала это Тильте, и теперь я расскажу это вам: ты вдруг начинаешь чувствовать счастье и свободу. Ничто не меняется, ты сидишь, где и сидел, никто не пришёл тебе на помощь, никаких там серафимов, или ангелов, или гурий, или святых дев, или небесной поддержки. Ты просто сидишь и знаешь, что умрёшь, и чувствуешь, как ты любишь тех, кого должен потерять, и тут это и происходит: на какое-то мгновение кажется, что время остановилось. Или, вернее, будто его вообще не существует. Как будто вся Лангелинье, весь Копенгаген и вся Зеландия — это пространство, заключённое в одной раковине, и на короткий миг эта раковина исчезает, и всё, и ничего больше, чувство страха и ощущение того, что ты заточён, проходит, и ты вдруг чувствуешь свободу. Чувствуешь, что существует способ жить в этом мире, мире, который не умрёт, и где тебе не страшно, потому что само чувство свободы никогда не исчезнет. Конечно же, мы смертны: и Ханс, и Баскер, и Тильте, и я сам и моё хрупкое тело футболиста. Но есть что-то, для чего невозможно подобрать слова, но в чём ты участвуешь, и что никогда не умрёт, вот это ты и чувствуешь.
Я знаю, что в это мгновение я стою на пороге. И на самом деле это не дверь, потому что дверь — это какое-то конкретное место, а вот это — оно повсюду. Оно не относится ни к какой религии, не требует, чтобы ты во что-то верил, или чему-то поклонялся, или соблюдал какие-то правила. Есть только три требования: обращаться к своему сердцу, почувствовать в какой-то момент готовность смириться со всем, в том числе и с таким несправедливым фактом, что ты должен умереть, и на какое-то мгновение застыть, глядя, как мяч катится в ворота.
Вот это я и чувствую сейчас, сидя в кресле, в этой двухкомнатной квартире на шестом этаже.
Я вижу по Тильте, что в ней, кажется, происходит что-то очень похожее. Но я менее уверен в Хансе, в настоящее время его умственные способности ограничены, я не очень уверен, что он сейчас способен пережить откровение, всё происходящее с ним свидетельствует о том, что певица заполнила собой всё.
