Все сходилось. «Одна из планет называется Тускула…». Тускула! Марс, говорите? Эфирные полеты? А «Пространственный Луч», чтобы на миллионы верст, слабо?

Щелкнула зажигалка. Леонид жадно вдохнул острый колючий дым, поглядел вниз, в черный, наполненный ночью двор. Прав Яшка, во всем прав! Не для чекиста Пантёлкина, не для налетчика Фартового кабинетная жизнь. Желтые папки, желтый портфель, чай с мятой и сахаром вприкуску, партсобрания, перекуры с обязательным обменом сплетнями… Две недели, много – три, и стреляться можно. Только не знает Блюмочка, что все это – дым, обманка, театральная бутафория вроде липового паспорта или накладных усов. «Есть иные миры и другие времена», – обещал ему большой любитель темноты товарищ Агасфер, он же Иванов, с ударение на втором слоге, по-офицерски. Не обманул – есть! Ему показали пока только краешек, что-то дальше будет? Пусть Яшка ездит по Персиям да Тибетам, пусть тайны древние ищет. Ищи, ищи, Блюмочка, вдруг и тебе повезет!

Вспомнилась байка про скрытую от глаз страну Агартху. Блюмкин, он настырный, и туда попадет. Ну и ладно, авось вправят мозги герою!

Леонид, поглядев в темное беззвездное небо, прикинул, в какой стороне может быть Тускула (его Тускула!), а потом вспомнил седого археолога, Арто-болевского Александра Александровича, с которым вместе у смертной стенки стояли. Ему бы про далекую планету рассказать! Только где он, седой? И жив ли вообще? Не у Блюмочки же, а лох ин коп, спрашивать!

Папироса, названная в честь Красной планеты, давно погасла, но товарищ Москвин даже внимания не обратил. Его считают везучим, и это правда. Но фарт не в том, чтобы просто выжить и сытую должность получить. Настоящее везение только начинается.

Держись, Фартовый!

– Псевдоним должен быть коротким, точным и загадочным. Для врага он – недоступная тайна, для своих же, посвященных – вроде боевой награды. Сотрудник обязан чувствовать гордость, услыхав или прочитав свое рабочее имя. Итак, что вы для себя выбрали?

– Я еще немного подумаю, господин Чижиков.

Двое стояли у раскрытого окна, глядя в затопившую Столицу ночь. Света не зажигали.

Курили.

– Не «господин» – «товарищ». Привыкайте и не ошибайтесь больше. В нашей стране, в Социалистическом Союзе Республик, господа имеют право находиться только в одном месте – в Соловецком лагере особого назначения.

– Знаю… Сам себе удивляюсь, госпо… товарищ Чижиков. Еще недавно я и подумать не мог о том, чтобы сотрудничать с кем-либо из большевистского руководства. Когда брат предложил, мне подумалось, что это глупая шутка. Помогать врагам – тем, кто все погубил и уничтожил!.. Врать и хвастать не буду, в Гражданскую с красными воевать не пришлось, но, поверьте, не по моей вине. Однако сказавши «алеф», придется говорить «бейт». Бывший юнкер Киевского пехотного Великого Князя Константина Константиновича военного училища ждет вашего приказа… Офицером стать не успел – ушел воевать с Петлюрой.

Тот, что был постарше, курил трубку – маленькую носогрейку на полдюжины затяжек. Его собеседник предпочитал папиросы «Ира». Затягивался глубоко, а перед тем как щелкнуть зажигалкой, сминал картонный мундштук гармошкой.

Пепельницу заменяла стоящая на подоконнике пустая консервная банка.

– Вы из Киева? Тогда должны помнить, как в августе 1919-го город пытался захватить атаман Струк. Он, кажется, дошел до Подола?

– Струк? Еще бы не помнить, товарищ Чижиков! Кто ждал Деникина, кто – Петлюру, а тут этот погромщик. Странно вспоминать, но мы с друзьями, товарищами по училищу, пошли в ваш, большевистский военный комиссариат и попросились на фронт. Как раз на Подол, там уже стреляли. Красные – враги, политические противники, Струк же – людоед, первобытный троглодит. Хуже марсиан мистера Уэллса!

За окном давно стемнело, горел лишь небольшой газовый фонарь. Острые тени рассекали размякший за день асфальт. Редкие прохожие, словно чего-то опасаясь, оглядывались, ускоряли шаг.

День был жарким, но и тьма не принесла прохлады.

– Вот потому вы и пришли, сначала в военный комиссариат, а теперь – сюда. Осенью 1917-го, когда шут Керенский уронил власть, страшна была даже не диктатура Корнилова. Мы в Центральном Комитете всерьез обсуждали возможность всеобщего анархического взрыва, новой пугачевщины, которая бы уничтожила остатки цивилизации в России. Троглодиты были уже готовы выйти из пещер, и никакой Корнилов, никакой Колчак с ними бы не справились. Мы – смогли. Не погубили, не уничтожили, а спасли то, что еще можно было спасти. Нас, большевиков, обвиняют в жестокости, в терроре, в реках пролитой крови. Пусть! В городах горит электричество, ходят трамваи, работают школы и больницы. Потом поймут, от чего мы уберегли страну. Вы пока еще не поняли, но почувствовали, потому и согласились помочь. Очень вовремя! Мы по-прежнему стоим на грани. Нынешнее руководство РКП(б) берет курс на длительный мир и торговлю с Западом. Но чем торговать? Зерном и сырьем, у нас больше ничего нет. Мы превратимся в аграрный придаток, и через десять лет нас легко схарчит какой-нибудь паршивый Муссолини. Но и это не самое страшное. Наши бояре из Политбюро болтают о «внутрипартийной демократии», а под шумок разваливают РКП(б). Дошло до того, что некоторые товарищи пытаются проводить свою личную внешнюю политику. Одну из таких попыток вам и предстоит разъяснить… Итак, какой будет ваш псевдоним?

– Дарвалдай, товарищ Чижиков.

На столе стоял остывший чайник, пустые стаканы и маленькое блюдце с синей каймой. Тоже пустое – лежавший на нем сахар съели вприкуску. Каждому досталось по два маленьких кусочка. Хозяин хотел угостить гостя сухим красным вином, но тот не стал пить. Скаутский зарок нерушим. Он и так дал слабину, позволив себе закурить.

– «И колокольчик Дарвалдая…» Коротко, точно, загадочно… В детстве я плохо знал русский язык, и мне казалось, что Дарвалдай – это кузнец с огромными ручищами и щедрой душой, который дарит ямщикам колокольчики. Слово-тайна… Слушайте внимательно, товарищ Дарвалдай…

– Шинелька ваша, гражданка. Кровь вроде отстиралась, а уж зашьете сами. Оно не к спеху пока, жарынь на дворе. Август!

Служивому, что вещи выдавал, видать, было скучно, вот и язык распустил вопреки всем правилам. На себя, красивого, внимание обратить хотел, женский интерес привлечь.

Ольга Зотова взялась за сухое колючее сукно, взвалила шинель на плечо, поморщилась. Хлорка! Всюду она, вездесущая. И гимнастерка ею провоняла, и галифе, и она сама до самой стриженой макушки. На улицу не выйдешь – стыдно.

– Денежки, стало быть. Два червонца и полтинник серебром. Теперь распишитесь, гражданка Зотова. Здесь за вещи, а здесь – за червонцы ваши.

На бумажку, что ей подсунули, Ольга, даже не посмотрела.

– Оружие, – хрипло напомнила она, – «Маузер № 1». – И патроны, сколько осталось.

Служивый молча развел руками, но девушка не отставала.

– У меня разрешение есть, сами только что мне отдали вместе с документами. Про конфискацию решения не было, так что пистолет верните. А то не уйду!

И прямо в глаза начальничку взглянула. Тот, уже было открывший рот, дабы возмутиться (на волю выпускают, понимаешь, а она!..), сглотнул, немного подумал, а затем кивнул на некрашеный табурет.

– Присядьте пока, гражданка. Я позвоню.

Присела, шинель на коленях пристроив, отвернулась, чтобы на ряху тюремную не глядеть, и вновь от хлорного духа поморщилась. Про пистолет она, конечно, зря, только гонору ради. Едва ли вернут, не в здешних обычаях. Но и промолчать нельзя. Еще подумают, будто напугали, в мышь цвета шинельного превратили. Приоткрыли дверцу клетки, мышка и побежала с радостным писком, даже не оглянувшись.

Не дождутся!

Пока служивый разъяснял телефонной трубке, что «гражданка Зотова опять», девушка сидела недвижно, упершись взглядом в серую краску ближайшей стены, словно желая прожечь в ней дыру. Конвоир в светлой летней форме, которому еще предстояло вести ее к наружным воротам, томился рядом. Второй табурет имелся, но садиться – не по уставу. Ольга парня не жалела. Пусть стоит столбом, паек отслуживает. Не под пулями, поди, и не на сибирском морозе.