Помрем, ребята, помрем. И богатые помрем, и бедные, и здоровые, и не очень, и талантливые с умными помрем, и тупые жвачные тоже.

Так что—«танцуй, пока молодой». Продолжай думать, что тебя эта забава минует, и так ты и проскачешь до скончания времен.

Представляю, как эти эволюции забавляют Того, Кто Точно Знает, на когда ты записан.

Каждый почти день что-то случается впервые. Почти у каждого. И личный опыт этого каждого не предусматривает никаких готовых моделей действий на такой случай. Поэтому каждый раз мозги кипят в напряжении борьбы с новыми заботами, связанными с обновлением личного опыта. С одной стороны, это обеспечивает утоление сенсорного голода и тренировку думательного аппрата, а с другой стороны—порождает некоторое беспокойство и дискомфорт, ибо сбивает с толку ненадежностью и непостоянством окружающего со всех сторон мира.

То есть мир оборачивается своей неведомой стороной, а мы как бы бежим сбоку, пытаясь его в новой позиции настигнуть и как-то приспособиться (гусары, молчать!). Вот в такие догонялки мы с ним и играем, пока, наконец, не выбьемся из сил, не махнем рукой и не рухнем в изнеможении.

Такое состояние умственной депрессии можно назвать старостью. Мир сразу начинает меняться быстрее, ведь его скорость движения относительно нас сильно увеличилась, а мы застряли где-то позади, восстанавливая дыхание и еще надеясь, что вот-вот бросимся догонять его по новой. Но, глянув правде в глаза и оценив по справедливости свои возможности, некоторые из нас плюют на все эти гонки и только созерцают проносящиеся мимо картинки. Те, кто со временем научивается в таком созерцании находить удовольствие, немногочисленны и разрозненны. Но именно они формируют представления о мире как бы со стороны. Такие независимые эксперты по делам окружающего пространства.

И их состояние углубленного созерцания иногда называют мудростью. А иногда—глупостью, но это личное дело каждого, кому придет в голову.

Зануда—это мужчина, которому женщине легче отдаться, чем объяснять, почему она этого не хочет. Не хочет сейчас, не хочет именно с ним, не хочет вообще, это все частности, не имеющие прямого отношения к предмету размышлений. А предмет непрост и даже загадочен.

Вот люди изводятся со способами знакомства, со способами подачи себя, со способами поддержания отношений. Зануде ничего такого не надо. Он тихо и робко спрашивает: можно я просто посижу рядом с вами? И все! Если девушка не метнулась в сторону как ошпаренная, быть ей у зануды в койке. Ибо еще не придумано обоснованных отказов на просьбы типа: можно просто посидеть, просто полежать, просто положить руку сюда и тому подобные.

Нет, только не надо думать, что вот сейчас вы это прочтете, и все девки ваши. Ничуть не бывало. Зануда должен обладать и некоторой харизмой, делающей нецензурные ответы на его простые просьбы невозможными. У него должна быть аура человека, нуждающегося в толике тепла. Не уловить ее, эту ауру, и не пойти у нее на поводу сумеет только самая отъявленная садистка с наклонностями серийного убийцы или терапевт из районной поликлиники, что практически одно и то же.

К счастью для зануды, серийные убийцы-садистки и доктора из районных поликлиник среди женской части населения Земли не преобладают, и ему всегда будет, на кого накинуть липкую паутину своего хотения и умения.

Что интересно, зануда полагает себя знатоком женской натуры и психологии и настоящим мужчиной, причастным тайн соблазнения и убеждения.

Ему невдомек, что он жалкий, слюнявый ублюдок, не могущий добиться или заработать, а способный только выпросить. Превращенный эволюцией из бойца и пахаря в попрошайку и захребетника.

Но женщины существа слабые и подверженные влияниям, поэтому никуда они не денутся и будут, скрепя сердце, запрыгивать в койки к этим недоразвитым, пытаясь отогреть мумию и не всегда понимая, что же все-таки не так в этих обычных с виду мужиках.

Люблю, когда всего много и можно выбрать.

Понятно, что взгляд сразу ухватывает что-то родное и близкое, с чем верней всего сольешься впоследствии в гастрономическом, эстетическом, сексуальном и какой он там еще есть экстазе.

Но все равно здорово, когда есть много разных возможностей и ты наслаждаешься выбором. Взять эту книжку или ту, послушать те или эти записи, надеть вот эти штаны или те, купить той колбаски или этой или вовсе, может, сырку?

Женщин тоже хорошо, когда много. Скорей всего не хватит пороху и целеустремленности ни на одну, ну, может, на одну-то и хватит, но дело не в этом. Важно поводить глазами и ушами, раздувать ноздри и расширять поры на коже, чувствуя со всех сторон много привлекающих видов, запахов и прикосновений.

Хорошо, когда много есть куда пойти и везде разные возможности для времяпровождения. От тихого чае-пиво-водкопития со взрослыми приятелями до ненормально-чокнутого отрыва со вчерашними тинейджерами.

Возможность выбора—это одно из лиц свободы. Раз ты можешь так много всего в каждый момент, ты свободен, молод, красив и умен.

Ибо безграничные возможности бывают только у молодых, свободных, умных и красивых.

А удел некрасивых, старых, бестолковых быть спеленутыми наглухо в паутине одного возможного решения для всего. И, с отвращением надев единственные целые штаны под надоевшую еще в детстве пластинку, тупо сидеть на заднице при отсутствии мест, где их были б рады видеть. И беспрерывно думать, думать, думать, думать одну, ясную как божий день, мысль, что все эти мучения были в сущности ни к чему.

Дым, ды-дым, дым-дым. По башке долбят ихние музыки. Что такое? А твои-то музыки чем лучше? Да ничем, просто они как бы породнее будут, попривычнее. А значит, помягче, понежнее, не такие злые.

Во как, не злые, значит. Ну ты, однако, оптимист. До сих пор оптимист, да? Реальность ужасна, но с ней-то ни пса не поделаешь, так чего с ней долбаться. Надо радоваться, что хоть такая-то есть.

Мог бы вообще не родиться.

Эту дурацкую фразу я столько раз повторял, что уже начал в ней видеть смысл и находить не лишенной прелести.

Да и чем она плоха? Не хуже любой другой по тому же поводу. А повод-то один и тот же у всего сказанного, спетого и написанного. Непроходящее удивление перед фактом собственного рождения и нарастающее удивление тем, что кино все еще продолжается. Вот, правильное слово: удивление.

Брови изогнуты в удивлении, застыл в удивлении, в удивлении замешкался. Граф застыл, на лице его отразилось удивление, и, падая в истоптанный лошадьми снег, он, казалось, не понимал, что с ним случилось и почему воздух не проникает в гортань и мир заваливается и тускнеет. Кр-расиво? А то! Сам готов прослезиться и растрепанной графиней сорваться из душной кареты. Куда сорваться? На помощь? Принять последний вздох? Услышать последнее прости? Ну, так положено, она должна срываться. Так всегда бывает. А если это кино, то и с черных деревьев в отдалении должны сорваться в сине-белое небо птицы, с гаем, с граем, с криком.

Звуки: птичий крик, графинин крик, крик скрипки на высокой ноте. И дальше, чтоб ей не захлебнуться, вступают резко виолончели, духовые, и завершают поток ударные. Дым, ды-дым, дым-дым.

Да, та еще картинка, надо заметить. И все же свои музыки роднее. Не так бьют, не так рвут на куски.

Не знаю, почему. Может, свои—они милосерднее.

Оптимизм, бля. Верить в милосердие.

Да деваться-то все равно некуда.

Вы не замечали, что в американских фильмах, если за героиней (а иногда и за героем) кто гонится, он всегда ломится вверх по лестнице? Тоись просто какой-то навязчивый стереотип поведения киногероев—спасаться от напасти, несясь по лестницам вверх. Неважно, на какой высоте застала опасность, хоть бы и на первом, главное дело—побыстрей найти лестницу на крышу или лифт, лучше лестницу, с лифтом не так сильно задолбаешься бежамши. Прямо вот заиграла тревожная музыка, героиня (или герой) нервничает и озирается с дрожью в членах, уже слышен топот злодея в отдалении… все, побежали искать лестницу. С обреченностью на лицах. А уж когда она нашлась, тогда с облегчением по ней несемся ни в коем случае не на улицу к сплетению путей и к людям, а непременно наверх, отрезая себе последнюю надежду на спасение.