Хотя хозяйка ее, растрепанная простоволосая баба в резиновых сапогах, не переставала сокрушаться все это время, облекая свое горе в немыслимой красоты ругательства. Что опровергало наши умозрительные городские представления о бедности и ограниченности народного языка.

А синяк у Кости зажил. Так что и следа не осталось.

Мне в армии всякого довелось. В том числе я послужил и чертежником в штабе корпуса.

Все знают (это на самом деле фигура речи, знают не все, некоторым наплевать, а некоторые думают, что знают совсем наоборот), что Советская армия была апофеозом всего советского, в том числе легендарной советской показухи, апофеозом советского бескрайнего разъебайства, апофеозом советской любви к халяве.

Когда говорят, что в Советском Союзе мы о деньгах не думали, в общем, не сильно и врут, денег у среднего советского человека не скапливалось столько, чтоб чего-то о них специальное думать. О деньгах начинали думать, когда их многовато скапливалось, а купить-то и нечего было, так чтоб не сесть за эту покупку или в связи с ней. Но сейчас я и не о причудах советских финансов, просто запомните, что деньги мало что значили. Ни за какие деньги в штаб корпуса нельзя было нанять, например, профессионального дизайнера, потому что, во-первых, не по понятиям, а во-вторых—секретность.

О советской секретности всего от всех и армии как этой секретности апофеозе я тоже могу рассказывать часами, но мы этак далеко заберемся от предполагаемой темы нашей майсы[2]. А тема ее ни больше ни меньше «А отчего это Советский Союз вдруг треснул по швам и развалился?», занимающая многие миллионы бывших советских, бывших антисоветских и никогда не бывших советскими чисто по молодости лет людей. Представления этих бывают особенно не имеющими ничего общего с реальностью, но пока мы в это не станем углубляться.

А сейчас-то я вам расскажу, если смогу сосредоточиться, отчего Союз вдруг затрещал по швам. Не вдруг, не вдруг, история имела первоначальный толчок, и я, кажется, при нем присутствовал. Вроде б я уже достаточно развесил ружей по стенам и попрятал под кроватями, пора б начать из них стрелять или хотя б многозначительно поигрывать.

Итак. Оказавшись на службе в большом штабе, я оправился от потрясения и приступил к работе в качестве чертежника в политотделе. Черт, опять нужно давать пояснения. Надо сказать, что свои хоть и небогатые, но несомненные способности нарисовать лошадку так, что при виде нее не будут возникать мысли, что она может быть и зайчик, а то и собачка, я держал из скромности в тайне, но, попав в санчасть с пустяковой хуйней, от которой даже не умирают, я за три дня так размяк и полностью потерял бдительность в атмосфере свободного посещения койки в любое время суток, трехразовой диетической кормежки и в любой потребной дозе доступного горячего чая с сахаром, что открылся начальнику санчасти, старлею, допустим, Кролику (фамилия изменена из соображений секретности, как вы понимаете), в своем тайном знании, как ему поправить плачевное положение с наглядной агитацией на вверенной ему территории бригадного лазарета. Да, я с младых лет всегда с добром, если кто ко мне с добром, это не изменилось, хотя доставалось за это другой раз откатом, м-да.

Мы ж помним, что Совармия была апофеозом советской показухи, апофеозом показухи была обязательная к наличию везде, включая сортиры (да-да!), наглядная агитация, в цвете и не совсем криво сработанная. А где ее взять докторишке, у которого личного состава один фельдшер ни на что не годный, даже чтоб его на кого-то ловкого в наглядной агитации поменять на денек (здесь помним, что деньги в Советском Союзе не имели серьезного влияния на людей), а самого фельдшера отправить, например, чинить зажигание в автопарк.

В общем, составил я Кролику список потребных инструментов и материалов, а этот мудозвон не нашел ничего лучше, чтоб со списком обратиться к заведующему всем бригадным эстетическим воспитанием замполиту майору Фуфайкину (фамилия изменена). Майор Фуфайкин отнюдь не был лохом, тут же схватил младшего по званию Кролика за горло, угрожая пистолетом Макарова, припер его к стене и уже через секунду знал, что в бригаде завелся еще один потенциальный художник.

Наименования «художник» тут пугаться не надо. Всякий вам подтвердит, что художником в Советской армии может являться не Пикассо, не Айвазовский, а просто человек, уверенно изображающий лошадку, похожую на лошадку, а не на собачку, а майор Фуфайкин находился в безвыходном положении. Туда-сюда, близился осенний дембель, и майор лишался целых трех постояннодействующих клубных художников и одного киномеханика. Так уж случилось, что они все были одного призыва. Можно, конечно, было потянуть с их дембелем, но, во-первых, тянуть бесконечно невозможно, а во-вторых, Фуфайкин не хотел быть сволочью и держать Римаса Вильчинскаса, Шуру Камского и Майкла Халаимова (фамилии и имена подлинные) до декабря. Так что представьте, какой находкой был выявленный кандидат на замещение должности помощника начальника солдатского клуба, любимого детища замполита.

Шуру, между прочим, помню, распекал Фуфайкин за что-то громовым голосом в актовом зале солдатского клуба. «Камский!—кричал мефистофельским утробным басом майор.—Вы самый хуевый солдат в мире!!!» Меня прям до мурашек пронзил масштаб майорского гнева. Самый! В мире!!! Вот, дети, какие офицеры были, титаны! Ну ладно.

Сейчас небось малознакомые с реальностью Советской армии середины восьмидесятых недоумевают, отчего ж Борух, вроде б не производящий впечатления мудака, держал в тайне свои способности, могущие обеспечить мгновенное восхождение к сияющим вершинам ненормированного рабочего дня, свободного выхода в город и дружбы на вась-вась с поваром и хлеборезом? И вот тут мы вспоминаем еще об одном аспекте советской жизни, неразрывно связанном с халявой и называемом дедовщиной, которая тоже апофеоз всего советского и армейского.

Конечно, помощника начальника солдатского клуба не могут припахать постирать ХБ или постоять за дедушку дневальным на тумбочке, не могут послать в столовую спереть из-под носа свирепого повара-узбека чайник. Он для этого слишком важная птица. Но зато могут заставить крутить каждую ночь кино для избранной публики, бегать в город с малявами для бригадных дульциней—и не забывайте о дембельских альбомах!

О, эти альбомы, им надо посвятить отдельную симфонию, ораторию или, на худой конец, диссертацию специалиста по душевным расстройствам, но сейчас мы не о том. Важно, что там много однообразной возни, за которую тебе даже не заплатят (в Советском Союзе мы презирали деньги, ага!), в том числе и какими-то благами. У этих мудаков нет за душой ничего, кроме большего, чем у тебя, срока отбытой почетной конституционной обязанности. Жизнь любого молодого бойца нелегка и полна засад, но они как бы эпизодические, такой перчик жизни, засада жизни признанного художника—постояннодействующая, адский ад.

Но мне и тут повезло. Фуфайкин в скором времени должен был уволиться по возрасту в запас, а уволившись, он хотел бы получить жительство в удобном, не очень северном и не слишком маленьком городе, а для этого ему надо было, чтоб за него походатайствовали. Чтоб походатайствовали, он должен был оказать своему начальству сколько-то таких же не измеримых деньгами услуг, а неразменные художники табуном идут в запас. Но вот появляется Борух с не слишком обнадеживающим в смысле пятого пункта лицом, зато ему еще служить и служить. И майор Фуфайкин, не дав донежиться в тишине санчасти и доделать начатую реконструкцию тамошней наглядной агитации, выписывает мне увольнительную своей властью, одевает, запихивает в трамвай (ребята, вы будете смеяться, но он же практически похитил меня с места прохождения службы) и везет в штаб Краснознаменного и прочая и прочая и прочая гвардейского мотострелкового имени Не-помню-кого армейского корпуса.