Получил письмо от Тото.

"Милый, я — как та дама из Библии — все вздыхаю: "Доколе же, Господи, доколе?" Жалостно, правда? Я так одинока, что даже думать об этом не в состоянии. Я перечла все романы, какие насобирал мистер Меди, и большую часть собранных мистером Бутом, и на меня уже обратили внимание полисмены за то, что я вытаптываю парк. Говорят, это обойдется в два фунта, хотя полисмены со мной очень милы. Я пишу всякие глупости, потому что иначе это письмо обратилось бы в сплошной вопль. Этому Бэби нужен его Большой Медведь; "маленькая радость" скучает без своей "большой радости". Не могу хорошенько разобрать на карте — где ты. О Ник, вернись, где бы ты ни был! Ты нужен мне. Хочу тебя. Вынести не могу мысли, что ты говоришь с другими людьми, улыбаешься другим, улыбаешься моей улыбкой".

Он поехал в ближайший город и послал длинную телеграмму по-французски — ведь теперь он лорд Иннишаннон, и не может поэтому говорить о своей любви по-английски.

Место и замок нравились ему все больше и больше, но он ненавидел все то, что было связано с ними; он уже сознавал ту истину, что всякая медаль имеет обратную сторону, всякое звание — свои тяготы.

Была минута, когда, стоя подле склепа, переполненного цветами и освещенного пламенем факелов, он горько пожалел, что не он опущен туда на покой. Впервые в его жизни будущее было чревато угрозами, впервые обстоятельства оказывались сильнее его.

Десять дней спустя ему пришлось отправиться в Коннстон на собрание фермеров-собственников. Дорогой он случайно увидал объявление, гласившее, что поезд-экспресс уходит через час.

Был серый июльский день, один из тех дней, что дышат тоской, которая отравляет душу, покрывает ее изморозью.

В середине собрания он поднялся, выразил сожаление, что должен удалиться, — "неотложные семейные дела", — и бежал: вскочил на лошадь, бешено гнал ее до станции, бросил поводья привратнику и попал на экспресс за минуту до отхода.

На следующее утро он был в Лондоне. Такси невыносимо ползло. Тото спала, когда он вошел на цыпочках в ее комнату. Она выглядела прелестно, она была создана для того, чтобы быть любимой.

Ник нагнулся и поцеловал ее, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. Она широко раскрыла глаза — такие зеленые, такие молодые, ясные, нежные, — ухватилась за него и притянула к себе. У него мелькнула мысль, — в такие минуты вдруг проясняется внутреннее зрение, — что обнимать ее, все равно что обнимать прекрасную розу без шипов, белую розу, лепестки которой пригрело солнышко.

Безграничная тоска по счастью охватила его — сильно он изголодался по нем. И он целовал Тото с той страстью и с тем обожанием, которые делают мужчину беспомощным и безоружным.

Тото ворковала без конца, прижимаясь бархатной щечкой к его колючему подбородку.

— О, я люблю тебя! О, как я люблю тебя! Ты скучал, ты тосковал по мне?

Ник на мгновение поднял голову. Взгляд быстро охватил прелестную головку с глазами, полными любви к нему. Он вдруг почти грубо привлек ее к себе и осыпал поцелуями.

— Люблю тебя, — повторял он, прижимая ее к себе так, будто боялся, что ее отнимут у него.

Тото взглянула на его склоненную голову; она чувствовала лихорадочный жар его губ.

— В чем дело, милый? Что случилось?

Он ответил на ее взгляд взглядом, в котором была любовь, доведенная до отчаяния.

— Поцелуй меня. Дай позабыть, что мы расставались.

Тото рассмеялась и обвила его шею руками.

Прокравшееся, наконец, в комнату солнце осветило темноволосую голову и рядом с ней золотую. Они спали.

Первой проснулась Тото. Она тихонько, боясь разбудить Ника, — он так устал с дороги, — поднялась, приняла ванну, негодуя на воду за то, что та производит шум, вытекая из крана.

Ник очнулся, разбуженный солнцем, под шум Лондона, веселый грохот и лязг автобусов, нетерпеливые оклики такси, рожок почтовой кареты, проезжающей парком по пути в Ричмонд. Проснулся и увидел Тото в ее "особенном" пеньюаре, который они купили за бешеные деньги в Итебе, и который представлял собой ярд горностая и полосу белого крепдешина, схваченные нефритовой пряжкой в виде аиста.

Тото разливала кофе на маленьком столике, поставленном у окна. На вид ей можно было дать лет пятнадцать: свеженькая, неотразимо веселая, вся золотая, очаровательная.

"Нет в мире ничего прекраснее", — подумал Ник, глядя на ее профиль, когда она наклонялась над столиком, с пресерьезным видом намазывая сухари вареньем.

После Иннишаннона с его бременем ответственности, с тяготами положения, после ненавистного присутствия Алтеи чистый голос Тото, мелькание ее грациозной фигурки, уверенность, что все ее обаяние направлено к одной лишь цели, сознание полной непритязательности Тото — все это было целебным бальзамом для наболевшей раны.

Все заботы и горести, преследовавшие его, отошли куда-то в сторону; при Тото жизнь манила счастьем и покоем; он почувствовал огромное облегчение и глубоко вздохнул.

Тото подняла глаза и улыбнулась.

— Я сплю в раю, — медленно заговорил Ник, — все это сон, и я проснусь опять в Ирландии.

— Ты проснулся, ягненочек мой, проснулся в старом Лондоне, где тебе дадут ветчину и почки — минут через десять, как только справится Анри, колдующий над газовой конфоркой, — и за эти десять минут ты должен одеться, а потом мы проведем день — не в раю, нет! Куда раю до этого! — мы проведем дивный день! Ну, а теперь будь пай-мальчиком, вылезай из кроватки и отправляйся в ванную!

Пока он брился и одевался, втягивая запах горячего кофе, ветчины и почек, проникающий к нему в комнату, Ник утратил давнишнее блаженное настроение, при котором все, кроме Тото, казалось ему не имеющим никакого значения. Действительность медленно, но неумолимо предъявила свои права.

Ему нельзя, конечно, оставаться здесь. С утра надо телеграфировать о своем местопребывании. Он ведь до сих пор ничего не сообщил в Иннишаннон. На этой же неделе придется, несомненно, вернуться туда. Там предстоит целый ряд более или менее важных событий, в которых он должен участвовать.

Он стоял посреди комнаты с незажженной папироской в руках, и зловещий холодок заползал ему в сердце.

Алтея — развод. Надо сейчас же повидаться с поверенным; пусть она берет Иннишаннон, — при одной мысли об этом сердце больно кольнуло, — пусть берет, если согласится продолжать дело. В конце концов — в мире места "много — найдется, где им поскитаться! Да, много! Слишком много, когда хочется одного места, — между горами и морем; места, где пахнет морем и вереском.

Он здесь, он приехал, потому что не мог оставаться там, а приехав — почувствовал, что его тянет назад, что воздух здесь затхлый, что ему надрез Лондон, душно в этой крошечной квартирке.

Он сердито взъерошил волосы.

"Проклятие! Почему вещи теряют свою прелесть! Должно быть, я слишком бурно жил, — вот и реакция!", — угрюмо подумал он. Но в глубине души он знал, что это не так и что истинная причина ему известна.

Угрозой висела над ним альтернатива: либо Иннишаннон, либо Тото. Сохранить одно — значит потерять другое. Только такое предложение может соблазнить Алтею. И тут дело не только в тщеславии: она из тех натур, которые достигают полного развития и самоопределяются только тогда, когда принимают на себя известные обязательства и стараются вполне оправдать доверие.

Она страшная ханжа — уже взяла в свои руки наблюдение за штатом прислуги в отношении благочестия. И вообще она твердо убеждена, что Ник получил наследство не без участия провидения, которому и надлежит деятельно проявлять благодарность. Ник знал — Алтея искренна, и в этом ее сила.

— Милый, в чем же дело? Почему ты не идешь? Прошло уже полчаса, а у тебя волосы совсем растрепанные. Нагнись — вот так! Теперь — чудесно! Herrlich, как мы говорили в Вене. Ну, идем!

Тото схватила его за руку и потащила в другую комнату, где терпеливо ждал Анри с блюдом в руке.